— А кто нас увидит? В городе никого нет, и нам никто не нужен, верно? Я права, любовь моя?

Иваныч подумал и решил, что молодая жена дело говорит.

А Лялечка продолжала:

— Наша жизнь будет сплошным праздником. Этот город для нас двоих. Его построил мой папа. — Ляля подвела его к большому хрустальному шару, стоявшему на подставке в одной из комнат. — Вот наше счастье. Оно светло и прозрачно. Оно переливается всеми цветами радуги. Его создал тоже сам папа.

И начали они жить-праздновать. Ходили в парк и рвали нежные хрустальные цветы, часами висели на качелях, пели песни о том, как хорошо им вдвоем в целом мире, как жизнь их полна и прекрасна, подобно шару, переливающемуся всеми цветами радуги.

Проходили дни. Все чаще и чаще, откровенней и шире зевал Иваныч. И что бы ни делала Ляля, ему было страшно скучно. Она и стихи ему читывала, и песни певала, и цыганочку с отчаяния отплясывала, и ряженой ходила, и даже элементы художественной гимнастики демонстрировала, предварительно надев спортивный костюм, чтоб подчеркнуть поэзию линий женской фигуры. Ничего не помогало. Иваныч зевал. Челюсти сводило в судорогах.

— Мне скучно! — кричал Иваныч, зверея час от часу. — Сколько можно валяться на этом стеклянном диване?

— В хрустальном, — поправляла его Ляля звонко-дрожащим голосом.

— Будь по-твоему, хрустальном! А мне надоело! Мне бы землю лопатой покидать!

— Что ты, милый! Какая лопата! Какая земля! Твое счастье не в этом! Вглядись в него! — И подводила Иваныча к хрустальному шару. Был он монолитен, переливался и играл гранями. — Ты видишь, как он переполнен жизнью?

— Вранье! Ничего там нет! Пусто! Пусто! — кричал в ответ муж.

— Чего ж тебе надо? Почему ты такой грубый? Я ли для счастья нашего всем для тебя не пожертвовала? На работу не хожу, в театры не прошусь, друзей не приглашаю, учиться бросила, попросила папу построить этот город, даже детей не рожаю — ведь они фигуру портят. И все это ради тебя! А ты?

— К черту! — взвыл Иваныч. — К черту! — Он взмахнул руками, и стеклянный шар упал на пол и разлетелся на кусочки.

— Что ты наделал, Иваныч?! Ты разбил наше счастье! Оно ведь не простое! — плакала Лялечка, и по щекам ее размазывалась черная тушь. Горе Лялечки было искренним. Она трясла его за плечи, приговаривая: — Иваныч, что же теперь будет, Иваныч?

От такого трясенья проснулся Иваныч. Перед ним стояла женщина, от нее пахло духами и вином, она пританцовывала, что-то напевала и тормошила его:

— Эх ты, соня-засоня! Иваныч, что ж ты спать-то улегся? — И ее веселый родной голос заиграл сердцем Иваныча. Он схватил руку милой женщины и прижался к ней лицом.

— Пойдем, Иваныч, пойдем, сынок, — сказала она ласково.

Иваныч поднялся и пошел за ней, ничуть не жалея о прерванном удивительном сне. Жизнь его была еще вся впереди. Но, думал он, она не будет сплошным праздником. И хотя было ему самому еще только девять лет, это была мысль вполне взрослого человека.

Городские дела Бимач обычно начинал с базара. Но сейчас он правил к своему другу Ахматхану. И поспел вовремя.

— В больницу собрался, Ахматхан? Покажи и меня врачу. Тебе в городе все хорошие врачи известны.

— Город не станция, Бимач-ака. Здесь всех не узнаешь.

— Прошу тебя — свози…

— Без чая не отпущу. А там и суп поспеет.

— Какой суп!..

День у заведующей будет неполным, если поликлинику не посетит товарищ Ахматхан. Регулярными визитами пациент разубедил ее в правильности выбора гуманных профессий. Но трудно остановить катившуюся с горы арбу. Ахматхан любил лечиться и при своем вполне достаточном здоровье домогался у медицины разве что бессмертия.

Вера Львовна не собиралась выговаривать за отсутствие талончика или нарушение очередности. Когда-то она выкладывала все это Ахматхану, но он как раз в этот момент переставал ее слышать, и его зычные «Не слышу! Не слышу!» звучали предостерегающе…

Врач обреченно указала пациенту на клеенчатую кушетку. Сели оба. Посидев, Ахматхан пояснил, что у его родственника болит живот. Он выглядел посредником двух цивилизаций, которые с его помощью наводят мосты взаимопонимания.

— Объясните, что произошло, — попросила Вера Львовна. Тот успел отложить лисий малахай и над бритой головой закурилось марево, расстегнул казакин, плюшевый бешмет, а теперь запутался в тесемках просторнейших брюк.

— Сядьте и… ничего пока не надо. Слушаю вас.

— Ничего он не скажет. Не может! — остановил Ахматхан открывшего было рот Бимача. Последний, хотя и понимал все, из уважения к другу промолчал.

— Говорит, здесь болит, — волосатый палец Ахматхана утонул в жирном животе Бимача. — Говорит, второй день не ест. Что перед этим? Говорит, суп рисовый и кулама.

— Что за кулама? — подозрительно переспросила Вера Львовна. Но Ахматхан, ограничившись самым кратким рецептом этого блюда, вдруг резко ушел в лабиринты родного языка.

Когда двое в присутствии третьего говорят по-своему, третий чувствует себя безмолвным соучастником заговора против себя самого. Поэтому, извинившись за двух невоспитанных стариков, мы все же раскроем суть разговора.

— Так ты маешься животом, потому что перебрал куламы?..

— Поели совсем немного.

— Резали лошадь?

— Я сам вошел в долю на две ноги. Резал Базарбай.

— А может, как с бычком?

Лицо Бимача словно потерли наждаком.

— Нашел место вспоминать, тьфу! — сплюнул он в сторону.

— Ты не дома! — по-русски прикрикнул Ахматхан, гневно поводя глазами от Веры Львовны до Бимача.

В прошлогодний май Бимач согласился пустить в стадо бычка и обещал к осени нарастить его мясом. Приехал Ахматхан за бычком осенью, а тот стал меньше, чем был. Присмотрелся — и масть другая… Крепко тогда разругались. Если уж пытаются разбогатеть на обмане — жить не стоит, кричал Ахматхан. Но Бимач не внял зову родственника сменить местожительство, а в качестве раскаяния принял друга в долю, когда будет резать лошадь.

«Уж не сейчас ли он прикончил эту лошадь и, объевшись бешбармака с куламой, приехал лечиться к нему, Ахматхану?» Бимач поклялся: нет, нет и нет!..

— Долго еще? — спросила голова из двери.

— Ты что, не видишь — человек еле сидит! — строго сказал Ахматхан.

Голова скрылась.

— Теперь я хорошо изучил его болезнь, Вера Львовна. Покушал немного жирного.

Вера Львовна опасного заболевания у друга Ахматхана не обнаружила. Выписав рецепт, она поднялась и с облегчением крикнула в открытую дверь:

— Следующий!

…Ахматхан знал все аптеки города и добрались бы друзья до нужного переулка совсем быстро, не помешай милиционер.

— Стойте! Стойте! — свистел он, потому что одна живая лошадиная сила оказалась строптивее многих. — Вам известно, что по центральной улице на лошадях не ездят? Для кого висит знак? За нарушение правил…

Хитрый Бимач, правивший лошадью, только опустил голову, но Ахматхан с налету заговорил с милиционером на своем родном языке, как бы утверждая, что нет на свете людей, не знающих его.

Ахматхан сказал, что они едут по этой проклятой жаре не ради прогулки.

Милиционер не перебивал.

У аксакала болит живот, и они едут в аптеку на Бухарский переулок. Отпусти нас, друг, не дай сбиться с пути, иначе вовек не сыскать этого хитрого переулка. Милиционер не перебивал.

В подобных ситуациях Ахматхан вел разговор только на спасительном родном языке. И лишь в особо исключительных случаях восклицал по-русски: «Не слышу! Ничего не слышу!» Потому что даже не родственник должен уважать плохо слышащего человека. И это облегчало дело.

Постовой с миром отпустил дедов, подробно растолковав, как укоротить путь. Даже зоркий Ахматхан не понял: свой он или нет? Тогда почему не перебивал? Из уважения к старшим? Как часто его не хватает молодым, думал Ахматхан. Но по каким же признакам узнавать теперь своих?

«Ну и хват же Ахматхан», — размышлял Бимач, на которого благополучный исход встречи с представителем закона произвел впечатление. Настоящий друг, как стена. Надо все же найти в стаде достойного бычка, который поправит дружбу. Лошадь-то съедена…