В первую ночь после спуска мне снились тучи снежной пыли в радужных блестках, беспощадное солнце и панорама, которую мы увидели с вершины: широкая лента ледника Федченко, далекие громады пиков Ленина и Коммунизма на фоне густо-синего неба, пики Парижской Коммуны и 26-ти бакинских комиссаров, и далеко на юге за ледником Язгулем-дара — пики Карла Маркса и Фридриха Энгельса… «Парни, смотрите на вашу вершину! — я показал на пик Энгельса. — В семьдесят седьмом году летом мы будем там!..»

После спуска целый день мы отсыпались. А на следующий день надо было снимать лагерь и через перемычку над ледником Витковского идти в далекий «турецкий поход»: спускаться через Витковского на ледник Федченко, а от него через перевал Абдукагор в Ванчскую долину, в поселок геологов Хрустальный, где нас уже должны были ждать машины. Оставалось совсем немногое — сводить Феликса на какой-нибудь красивый, но простой «пупырь».

Феликс все эти дни постоянно находился в лагере, играл с врачом в преферанс, нахваливал высотные деликатесы, готовил еду по рецептам «французской кухни», спал. По вечерам рассказывал анекдоты, пел романсы под гитару — был «своим» человеком. Да и внешне он выглядел недурственно: ему шло высотное облачение, у него начала отрастать выразительная черная борода, он загорел тем самым высотным загаром, по которому всегда легко узнается человек с ледника.

Вышли двумя связками: Еремин — Николаев, я и Феликс — остальным было приказано снимать лагерь и идти к перемычке на ледник Витковского. Мы обещали их догнать к обеду.

Снежная обстановка в цирке, над которым возвышался тот самый безымянный «пупырь», оказалась не из лучших. Рыхлый снег ухал под ногами и дважды сходил широкими снежными досками: парни посмеивались, но мне было не до смеха — с нами шел новичок, пребывание которого в такой экспедиции, строго говоря, было нарушением «Руководящих материалов Федерации альпинизма».

Поднялись на вершину, соорудили тур, вложили в него записку, сделали Феликсу на память «героические» снимки, похохотали немного: Жора Николаев предложил назвать вершину именем Руководящих материалов — и стали думать, как быстрее и безопаснее спуститься на Грум-Гржимайло, чтобы выйти к ребятам напрямую. Первой связке я велел уйти за перегиб гребня и осмотреть восточный склон, а сам попросил Феликса закрепить веревку — и пошел смотреть западный… На гребне висел приличный снежный карниз, но дальше шла не очень крутая фирновая катушка, спускавшаяся через подгорную трещину прямо на ледник. Это меня устраивало.

Я еще раз проверил, как налажена страховка через ледоруб, и сказал Феликсу:

— Веревку не прослабляй!.. Выдавай по малой — карниз может подломиться!.. И не спи!

Я натянул веревку и осторожными шагами пошел к закраине карниза, к самой узкой его части. Но едва я сделал несколько шагов, как услышал знакомое «ш-ш-ш-чах» и увидел, как у моих ног побежала трещина-змея; веревка неожиданно прослабла, и через секунду я уже свободно кувыркался по склону среди снежных блоков. Меня колотило в хвост и в гриву, я уворачивался от ударов, как мог, пока не увидел над собою узкую темно-фиолетовую полосу памирского неба, зеленую ледяную стенку на расстоянии вытянутой руки, а под собою жуткую черную пасть бездонной трещины — я стоял на жиденьком, оседающем подо мною снежном мостике — каждая последующая секунда могла стать для меня роковой. Безвыходность моего положения была еще и в том, что я не мог расклиниться, упереться спиною в одну стенку, а ногами в другую… Все это по-настоящему я осознал потом, позднее, когда висел на единственном штопорном титановом крюке, который мне удалось завинтить в лед, прежде чем подломился подо мною снежный мост. Висеть на поясе рискованно — через пятнадцать минут люди теряют сознание! — я сделал из веревки стремя и встегнул петлю в карабин: теперь можно было разгрузиться, встать в петлю ногой, что я и сделал. Тоскливо поглядывая на стержень титанового крюка — толщиною в карандаш — я никак не мог понять, почему лопнула веревка, что с Феликсом, где парни и как так получилось, что после пика Революции — такой горы! — я здесь, над бездной… Стал собирать веревку в кольца, надо же было знать, в конце концов, где ее перебило, но… веревка была цела: на ее конце я увидел аккуратно завязанную — мною же самим — «восьмерку»!

Наверху послышались голоса — меня искали… Через пятнадцать минут я уже стоял на снегу, в сотне метров надо мною на вершине маячила одинокая темная фигура.

Николаев и Еремин молчали. Они понимали все, но молчали. Они знали: для бесчестных людей не бывает суда чести и не собирались устраивать этот суд — да и вправе ли были мы судить Феликса за предательство и трусость здесь, в снегах? А вправе ли были мы судить его потом? Пусть идет себе с богом! На том и порешили. Более того, сделали вид, что ничего не заметили! А зря. Феликс остался сам собой, а возвращение на свои круги для меня было куда как более тяжким. Но это было потом, а сначала было озеро под перевалом Абдукагор, прощальный костер и ужин, коктейль «Памир» — спирт, кофе и сахар! — разговоры, песни под гитару и долгий сон на теплой земле. Феликс долго крепился, потом, когда захмелел и когда парни разбрелись по палаткам и легли спать, подошел к костру, сел невдалеке от меня.

— Побей меня, Коновалов!

— Судьба с тобой рассчитается сама.

— И после этого ты займешь мое место в институте?

— У каждого на земле свое место.

— Ты слишком правильный, Коновалов! И это у мыслящих людей немедленно вызывает подозрение, переиграешь в своих добродетелях! Но я тебя вижу насквозь! Твоя женитьба на Прудниковой — деньги; твое изобретательство — деньги; твой спорт — деньги: пять тысяч ухлопали ради какой-то глупой горы! Неплохая игра для идейного человека!

— Я не играю — я живу.

— Но ты все равно проиграл, Коновалов! «Новый метод восстановления изношенных деталей» теперь мой!

— Так уж и твой — неужто обокрал?.. Ай да Феликс! Ай да молодец, сукин сын!.. Но это же статья 141 Уголовного кодекса РСФСР?

— А ты теперь попробуй доказать, Коновалов? Не получится!

— Чего же ты тогда мучаешься?

— Ты изломал меня: я не мучаюсь, я ненавижу тебя!

— «Кто волей слаб, страдает больше всех»?

— Ничего… Но ты меня еще вспомнишь, Коновалов!

Через два дня в Ванче мы посадили его в самолет, а сами поехали на машине в Душанбе: там нас ждали дыни, шашлыки, сухое вино и наши таджикские братья по горам. Потом был город Фрунзе и одна-единственная смена в альплагере — в отряде новичков, у Захарова. Не знаю почему, но я сам попросился к нему в отряд. Наверное, потому, что увидел на перевалке, на Панфилова, 145, девчонку, она подошла и спросила: «Где вы так сожгли свое лицо?» — «На Памире, милый друг!» — «Хотите, я вам помогу?..» Ее звали Наташка.

— Вы устали, Галина Григорьевна! Хватит разговоров на сегодня. Пойдемте, я вам покажу вашу комнату в доме КСП. Там живет радистка Зоя Кораблева. Вам с ней будет легко. Только она и Юрий сейчас наверху, другие у Аксайского ледника — спустятся к вечеру. Вы к этому времени успеете отоспаться или хотя бы просто отдохнуть. В доме есть ванна и душ.

— А где у вас кладбище? Я хочу сходить сначала туда.

— Кладбище высоко над лагерем, но вам и этого на первый день достаточно — 2100 метров над уровнем моря для равнинного жителя высота нешуточная. Идемте в КСП, и я познакомлю вас с хозяином дома Вячеславом Петровичем Ляшенко.

— Что мне сказал Степанов? Я и сама себе задаю этот вопрос! В сущности по делу Валентина он мне не сказал ничего. Но меня не покидает ощущение странности нашего разговора… Понимаешь, он как будто предугадал, с каким настроением я ехала сюда! Думаю, начнутся упреки или, хуже того, соболезнования — эти жалостливо-обязательные и пространно-сочувственные речи, неискренние и ненужные ни ему, ни мне, — а Степанов говорил со мной как мужчина с мужчиной. Он как-то незаметно успокоил меня и даже заставил говорить — этого я от себя никак не ожидала! Он явно неглупый мужик! Он что-нибудь закончил?