Но этот бунт, вспыхнувший так внезапно, закончился сам собой и без применения силы. Запрос по поводу смазки для пыжей был отправлен в свой нелегкий путь, и офицеры, которые начали с тревогой поглядывать на своих солдат, в чем никогда бы не признались, снова успокоились.

Слухи стихли, и комиссар в Лунджоре, который постоянно отшучивался от возможности серьезного восстания, безмятежно заметил, будто он всегда знал, что это была просто буря в стакане, а те, кому следовало бы лучше разбираться во всем, лишь поднимали панику. Как же, он даже слышал какую-то несообразную историю якобы о манифесте, который гуляет среди мусульман и призывает к священной войне! Все это чепуха, разумеется. В его районе не было ничего подобного.

— Около восьмисот, я думаю, сэр, — бесстрастно сказал Алекс.

— Что это? — голос комиссара сорвался от гнева и изумления. — Ты говоришь мне, что они были у нас в Лунджоре? Тогда почему, черт подери, мне не доложили?

— Вам докладывали, сэр. Я посылал подробный рапорт — в трех экземплярах. Он где-то в папках.

— О, — сказал комиссар, смущенный.

Он гневно сверкал глазами несколько мгновений, потом угрюмо заметил, что у него не было времени читать каждую проклятую паникерскую бумажку, которая приходит в его канцелярию.

С облегчением восприняв разрешение временных проблем, вызванных страхом перед смазкой для пыжей и мятежом в 19-ом полку, он наконец-то решил подумать о том, чтобы взять отпуск и навестить Каса де лос Павос Реалес в Лакноу.

В тот год январь оказался щедрым на дожди, и река стояла высоко, так что мост скрипел под напором течения.

Со стороны Оуда его пересекали повозки, и Винтер, предпочитавшая ехать верхом, а не сопровождать своего мужа в экипаже, ждала, пока они пройдут, и в то же время как Конвей разражался руганью по поводу этих проволочек, она завела беседу с сухопарым, седоголовым мусульманином, который тоже ждал, когда сможет перейти мост.

Глядя на линию густых джунглей по берегам широкой реки с медленным, на первый взгляд, течением, с ее безмятежной поверхностью и предательскими омутами, они увидели, как медленно проплыл обгоревший труп, поворачиваясь из стороны в сторону, как будто он был живой, когда рыбы и черепахи задевали его. Он задержался с одной стороны моста, и Винтер содрогнулась, подумав о том, как долго он останется там, прежде чем кто-нибудь сочтет необходимым оттолкнуть его шестом. Но жуткая, раздувавшаяся туша неожиданно исчезла, как будто из глубины протянулась рука и утащила его под воду, и старый джентльмен, заметив ее испуг, сказал:

— Это крокодил из-под моста. Он освобождает реку от таких вещей. Несомненно, Всемудрый предназначил его для такой работы. Куда едет мэм-сахиб?

— Я еду домой, — сказала Винтер, и ее лицо осветилось улыбкой, — впервые за многие дни.

— Домой? Тогда твой муж из тех сахибов, которые только что приехали в Оуд?

Винтер покачала головой.

— Нет, я родилась в Лакноу. В доме Азизы Бегам, жены Мирзы-Али-Шаха, который называется Гулаб-Махал. Но дом моего отца находится к западу от города. Он называется «Дворец павлинов». Вы знаете Лакноу?

— Кто лучше меня знает его? — сказал старик. — Да, да, я знаю дом и слышал эту историю. Но это печальное время, чтобы возвращаться домой, дочь моя. В Лакноу все дворы пусты, а низкие дворы полны, и многие, получавшие пенсию от короля, голодают, пока новое правительство решает, кто и чем должен им платить. Когда человек состарится и живет на королевский дар — всего несколько рупий в месяц — больше ему не платят, пока новое правительство решает, нужно ли ему платить, ему ничего не остается, только умереть… если разговоры продлятся дольше, чем старик и старуха смогут прожить без хлеба.

В его голосе не было ни злобы, ни горечи. Он просто констатировал факт, бесстрастно и спокойно. Было обещано, что пенсии, когда только возможно, будут выплачиваться. Но права на пенсию нужно было доказать, а это происходило медленно из-за неразберихи и дезорганизации, вызванной сменой правительства.

Амира, и Алекс, и многие из друзей и знакомых Винтер в Лунджоре говорили о Лакноу и о тревожных временах, которые в нем настали, Винтер слушала их вполуха, потому что ей казалось невероятным, чтобы такое происходило в ее родном городе. Но только сейчас, когда старик, терпеливо ждавший рядом с ней, когда сможет перейти мост, заговорил об этих тревогах без гнева и возмущения, ею внезапно овладел страх.

Муж Амиры тоже потерял работу и средства к существованию после присоединения Оуда. Они тоже были в нужде? Винтер снова подумала о письме Амиры, и у нее стало неспокойно на душе…

Она написала Амире о том, что собирается приехать в Лакноу, и Амира ответила ей с восторгом и пообещала заглянуть к ней, как только сможет. Но она намекнула — это был лишь самый прозрачный намек, — что пока еще не может пригласить ее в Гулаб-Махал. Они смогут, писала она, поговорить о таких делах, когда встретятся. Письмо кончалось простым упоминанием того, что ее брат, молодой Халиг Дад, умер.

Винтер послала ей свои соболезнования и не слишком задумывалась о том, что ее не ждут с распростертыми объятиями в Гулаб-Махале. Она вспомнила об этом сейчас. Это не могло быть правдой, что Амира не хочет видеть ее в Гулаб-Махале!.. Или, может быть, они не хотели видеть там жену британского офицера?

При первом взгляде на прекрасный варварский город ничто не пробудило у Винтер даже воспоминаний.

Они достигли его вечером следующего дня, когда широкое русло реки, густая, благоухающая зелень садов, фантастические силуэты дворцов с куполами и высоко взлетевших в небо минаретов, лепные балкончики и заостренные шпили храмов были залиты заревом заката.

На широких тенистых дорогах встречалось много британских офицеров и штатских, наслаждающихся вечерним воздухом; мужчины верхом на конях, дамы в светлых платьях в кабриолетах и легких двухместных экипажах и дети, катящие обручи, под снисходительным и внимательным оком нянек. Многие из них повернули головы и наблюдали за девушкой в серой амазонке, ехавшей верхом, их внимание было привлечено выражением нетерпеливого ожидания на юном лице под широкой шляпой.

Алекс узнал бы это выражение. Но даже он не видел его уже многие месяцы, и никто в Лунджоре, кроме него, не видел его никогда.

Длинная высокая стена окружала земли «Дворца павлинов», а ворота в мавританском стиле были сплошь оплетены ползучим растением с пурпурными цветами. Привратник низко поклонился, когда Винтер въехала под арку, и его светящиеся старческие глаза одобрительно следили за ней.

— Это и в самом деле дочь сахиба Маркоса, — сказал он, обращаясь к группе зевак, собравшихся у ворот. — Я помню, что прослужил в их доме много лет. Дочка — вылитый отец! Как жалко, что она не родилась сыном. Много лет прошло с тех пор, как мой молодой сахиб, когда его жена умерла, родив дочь, уехал воевать за сикар[6] в Афганистан и не взял меня с собой, потому что лежал в лихорадке. Дом слишком долго был пустым! Плохо быть пустым для дома… или для сердца.

Дом ее отца показался Винтер таким же незнакомым, как и город. Но золотой дух Сабрины не изменился, потому что годы были добры к «Дворцу павлинов», и казалось, будто время в нем остановилось. Рощи лимонных и гранатовых деревьев все еще наполняли своим благоуханием сумерки, розы, жасмин и ползучая бегония все так же оплетали решетку террасы каскадом цветов, а во внутреннем дворике все так же музыкально звенели брызги фонтанов. Мистер Сомарез и его жена, которых Маркос очень давно нанял присматривать за домом, хорошо выполняли свою работу, и армия слуг, многие из которых служили еще у деда Винтер, остались в доме по завещанию графа и преданно подметали, натирали и мыли огромные пустые комнаты, внимательно расставляли вещи по своим местам.

Сильная жара и проливные дожди, песчаные бури и недолгие холода в течение почти восемнадцати лет, взяли с дома свою дань, но в тот первый вечер трудно было сказать, насколько им это удалось, потому что неяркий свет свечей скрывал многие недостатки. Только при полном свете дневного солнца стало видно, как состарился дом, и Винтер заметила, что парчовые занавесы настолько выцвели и истрепались, что могли порваться от одного прикосновения, резные деревянные украшения покоробились и потрескались, а темные, прекрасные испанские портреты на стенах покрылись пятнами от сырости.