Что ей было нужно на чужом балконе? В какую игру и кому она проиграла? Старуха уже почти перелезла, когда Мао внезапно вскрикнул.

Я видел, как она заваливается спиной в пустоту, как вскидывает к небесам ноги в приспущенных до икр толстых чулках, словно таким образом дико молила о пощаде и милосердии. Я хотел закрыть глаза или отвернуться, но не успел. Я проследил ее падение до самой земли, и ковшик, выпавший из моих рук, спародировал ее падение…

Наш балкон выходил во двор. Я гордился тем, что жил на последнем этаже и никто не мог плюнуть мне на макушку. Я смотрел сверху на соседа, поблескивающего лысиной на третьем, и думал, что как бы там ни было, а он — в моей власти. Облокотившись на перила, сосед делал вид, что спокойно курит, на самом же деле ему было не по себе. Пару раз он даже глянул наверх. Мои плевки пролетали далеко от него, на уважительном расстоянии, но ему все равно что-то мешало расслабиться.

Наконец, он снова задрал голову и обратился ко мне:

— Эй, сосед, ты не в меня часом целишь?

— Здрасьте, дядя Ген, — сказал я.

— Здорово, пострел, — ответил он…

Вован Малаховский жил на первом. У него вообще не было балкона. Оказавшись первый раз у меня, он обалдел.

— Екерный бабай! — горели его глаза. — Высотища!

Я снисходительно смотрел на него. Он был борцом и любому во дворе мог запросто навалять. Только не мне и только не сейчас.

— Ну так, — сказал я и цыркнул сквозь зубы. Это что-то должно было обозначать.

Малаховский прочитал по-своему.

— Думаешь, ссу? — подозрительно глядя на меня, спросил он.

Я пожал плечами. «Почему бы нет», — значил этот жест.

— Думаешь, ссу, да?

Если бы я знал, что за этим последует, я бы сказал «нет».

Но я сказал «да».

Дальше было вот что: он перелез на ту сторону и, вцепившись в перила, повис на руках. Его ноги болтались в пустоте.

Повисев секунд десять, Вован подтянулся и перелез обратно. Никто даже не заметил его финта.

— Теперь ты, — глядя на меня, сказал он.

Я криво усмехнулся. Нашел камикадзе.

— Ссышь, — констатировал он.

— Ссу, — согласился я.

Тогда он закинул ногу на перила и снова полез наружу.

— Считай до ста.

— Да пошел ты…

— Считай!

Я начал считать. Он висел, наливаясь, как помидор, а я стоял рядом и считал до ста. Считал и думал сквозь счет, чем же мы отличаемся друг от друга и кто в итоге из нас дурнее.

— Ну что? — переводя дыхание, едва не кричал Малаховский. — Кто ссыт? Кто?

— Хорош, Вован, успокойся, — я пытался его приобнять. — Ты че завелся?

Под балконом росли два дерева. Их кроны доходили до третьего этажа.

Вован посмотрел вниз.

— А хочешь, прыгну? — не отрывая взгляд от зовущей его листвы, произнес он.

— Да пошел ты на хуй! — заорал я. — Пошел на хуй отсюда!

— Я спрыгну, — твердил он, завороженно глядя вниз. — Я щас спрыгну. И мне ничего не будет.

Меня охватила паника. Я не знал, звать мне на помощь или бежать. Остановить своими силами этого безумца я не мог.

Малаховский уже примеривался, нащупывая глазами место приземления. Не желая ничего видеть, я бросился в квартиру. Мне хотелось спрятаться в самом тесном и темном углу. Я не желал иметь ничего общего с тем, что сейчас должно было произойти.

Забегая в ванную, я услышал крик и треск веток…

У меня не было совести. У меня не было ничего, кроме моей жизни.

— У нас будет банда, — собрав нас, салабонов, в кучу, внушал нам Надфиль — двадцатипятилетний парень с умом десятилетнего ребенка. — Кто умеет свистеть?

— Я, — как в школе поднял я руку.

— Так, — он повернулся ко мне. — Ну-ка, свистни.

Я свистнул.

— Отлично, — кивнул Надфиль и расплылся до ушей. — Тогда слушай…

Я вышел во двор ранним воскресным утром. Двор спал. Ярко светило солнце. Прохладный воздух пах чем-то неуловимым. Я задрал голову на окна Надфиля и увидел синее небо.

— Надфиль, — тихо, словно боясь кого-то разбудить, позвал я.

Потом три раза свистнул.

Будто собачку приманивал.

«Он не услышит», — подумал я, но Надфиль тут же вышел на балкон.

Он помахал мне в ответ.

Затем перелез через перила, раскинул в стороны руки и оттолкнулся.

Открыв рот, я смотрел, как Надфиль летел над двором, как надувалась на спине его рубашка, как трепыхался свесившийся с шеи маленький оловянный крестик. Я видел, как ему было здорово парить над нашим двором и какой он испытывал при этом кайф.

«Смотрите, — будто говорил он, — смотрите, я умею летать». Это было восхитительно. Я смотрел на его полет, разинув рот. Я знал, что все это продлится недолго, но если я это запомню, то уже не забуду до самой смерти. Я знал, что это когда-нибудь кончится, — когда-нибудь, но не сейчас.

Потому что сейчас все только начиналось…

Ненавижу такие минуты. Стоишь, даже не скрывая, что тебе неинтересно, и все. Ни присесть, ни закурить (закурить! ни хера себе я загнул), ни пойти поссать, потому что не успел дома. Торжественная линейка, ага. Наш дерик (директор) придурошный чешет что-то о героях Великой Отечественной, то и дело заглядывая в бумажку. Я не против героев, базара нет, они молодцы и все такое, но, блин, каждый год одно и то же!

Наша школа носит имя Александра Матросова. В актовом зале висит огромная картина маслом, как этот Матросов с перевязанной головой и с автоматом в руках бросается на амбразуру дота. Пулемет поливает, а он бросается. Трындец. Я не могу представить себя на его месте. Много раз пробовал, но не могу, и все. А тем чуваком, который внутри дота палит, почему-то могу. Вот я палю-палю, и вдруг — бац! — словно мешок с картошкой упал и амбразуру завалил. И ни хрена не видно.

Вся школа стоит перед этим дебилом-директором, который мне два месяца назад пендаль засадил, и все подыхают от скуки. А представьте, если бы он вместо этой байды рассказал, как пер свою жену в первую брачную ночь. Тогда бы вся школа небось подалась бы вперед. Налегла бы на носки, чтобы получше все расслышать. Как наш дерик ломал целку своей жене и как та орала и царапалась, вытаращив глаза. «Сама! Сама!» — кричала она, отбиваясь ногами, а дерик бегал вокруг нее и пыхтел, как паровоз.

Но пендаль он мне все же засадил, гнида. Перед всем классом. Перед Светкой Коломиец, в которую я… Ну да ладно, это к делу не относится. К линейке этой не относится… Он-то думает, что я забыл. Раз здороваюсь с ним, значит, простил. Хер-то с два. Наши дорожки еще пересекутся. Обязательно должны пересечься.

Рядом со мной по правую руку стоит мой друг Санька Шипков, попросту Шипок. Он громко сопит, что-то там у него с носом. Левая ноздря не дышит вообще. Если ему рот скотчем залепить, а правую ноздрю заткнуть пальцем — умрет на хер. Погибнет, и все. Мы дружим с третьего класса. С третьего по девятый — шесть лет. Есть еще Зуб, Леха Зубов, но его сегодня в школе нет.

Наконец, дерик объявляет минуту молчания. Получается, что объявил он ее себе, потому что все молчали и так. Умора! Цирк прямо! Мы стоим в спортзале, молчим всей школой, дверь в коридор открыта, и там уборщица роняет ведро. «Едрить-колотить», — говорит она. Негромко, но нам слышно. Ведро гремит, уборщица бормочет ругательства, а у нас минута молчания. Дерик уперся взглядом в невидимую точку и застыл, как истукан. Будто не слышит ничего. Обычно, когда объявляют минуту молчания, я не могу сдержаться. Все это фуфло, по-моему. На хера цирк устраивать? «Давайте почтим память погибших минутой молчания». И все ржут потихоньку про себя. А не хер провоцировать. А тут еще уборщица со своим ведром нарисовалась. Все стоят и угорают потихоньку. Шипок кулаком бьет меня по ляжке. Но сейчас мне не смешно. Устал че-то я, да и ссать охота. И потом, Зуб куда-то потерялся. Заболел, что ли?