А она оказалась не так проста. В ту же ночь пошли упреки.

— Ты ходишь ко мне только трахаться, — были ее слова.

— Тебе плохо? — пожимал я плечами.

— Я чувствую себя… — она замолчала, не в силах произнести слово «блядь».

Для бляди она была слишком уродлива.

— Ну давай сходим в Эрмитаж, — предложил я.

— Завтра?

— Давай завтра…

— Ты красивый.

— Я-то? Да брось…

— Нет. Ты красивый.

Наутро, попив чаю, я сматывался, оставляя ее одну. Все, говорил себе, это точно в последний раз. Но потом через какое-то время возвращался.

Я видел, как женятся, привыкая друг к другу. Как женятся по залету. Или даже просто за компанию. То, чего я боялся, здесь выглядело не страшным.

Мне начало нравиться бывать у нее.

— Давай, теперь надень вот это пальто, — говорил я, дрожа от возбуждения, как от промозглого ветра.

— Может, поедим сначала? — говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.

— Надевай пальто, сучка, — я шутливо хлестал ладонью по ее рыхлой заднице.

— Ай, — говорила она.

Странные ощущения испытываешь, когда ебешь того, кого ебать не следовало бы. Переступая через запрет. Потом все эти наряды — со стороны это могло показаться извращением. Она была безропотной и смешной, но что-то было в ней такое, что убивало смех в самом его зародыше. Над некрасивостью смеяться грешно, это бесчеловечно, говорил я себе, глядя, как она пытается угодить. Но это и возбуждало, все ее нелепые старания, все позы, принимаемые ею, были трагичны, как в немом кино, когда знаешь, что актеров давно уже нет в живых.

Я пытался учить ее грязным манерам. Я думал, что мат мог бы внести необходимую гармонию, ведь нецензурная брань есть в какой-то степени вызов. Ее уродливость была неживой, обреченной, ей не хватало пыла, чтобы она могла заиграть красками.

— Блядь, — говорил я ей. — Скажи «блядь»!

Она мотала своим уродливым лицом туда-сюда, и только щеки тряслись яростно в ответ.

Однажды меня не было почти месяц. Наша связь вселила в меня уверенность, и я завел вполне симпатичную подругу, хотя с ней было непросто. Волей-неволей я сравнивал, и красота часто проигрывала.

Напившись в очередной раз, я снова оказался в знакомой постели.

— А я научилась сосать, — сказала она и следующим движением припала к моему паху.

— Где же это? — я равнодушно наблюдал за ее стараниями.

— Тебя не было, и я переспала кое с кем, — обхватив ствол двумя пальцами, ответила она.

— Вот как?

— Да. И он мне заплатил.

Я не знал, что мне сказать на это.

Она снова взялась за минет, если это можно было так назвать. Ее лицо с моим членом во рту вызвало у меня приступ печали.

Еще через пару месяцев она сказала мне, что залетела. Не от меня — от того перца, которому отдалась за деньги в мое отсутствие.

— Что будешь делать? — спросил я.

— Аборт, что же еще, — ответила она легко. — У нас в группе почти все через это прошли.

Она имела в виду институтскую группу, где училась, но я почему-то подумал о неком биологическом подвиде. Словно она принадлежала другой ветви женских особей, у которых аборт — дело обычное.

— Пойдем в Эрмитаж?

— Конечно.

— Завтра?

— Посмотрим.

Утром она плакала мне в колени.

— Я некрасивая, да? Ну, скажи, очень некрасивая? Поэтому ты не хочешь гулять со мной?

Боже мой, неужели ты сама не знаешь?

— Ну что ты, — говорил я, закуривая.

— Что я?! Ну что я?! — она почти кричала, захлебываясь от рыданий.

Некрасивые женщины плачут омерзительно.

— Ладно, я пойду.

— Иди. Иди, понял! И больше не приходи! Больше не нужно приходить, понял?!

Я молча одевался.

— Ты понял?!

— Понял, понял.

— Ну вот и все.

— Ладно.

Когда я уходил, она смотрела мне вслед.

Я обернулся.

— Прости меня.

Ее лицо исказила судорога. Как молния сверкнула.

— Пошел на хуй!

— Что? — опешил я.

— Пошел ты на хуй! Ненавижу! Чтоб я тебя больше не видела здесь! И нигде больше!

Я спускался по лестнице, и ее голос все еще звенел в моих ушах.

Ее лицо было некрасивым, как прежде, но что-то изменилось в нем.

Я вышел на улицу, и солнце приласкало меня, как в последний раз.

Мы ехали в ночном трамвае, сидели друг против друга, касаясь коленями, и ее коленные чашечки были значительно выше моих. Ну да, об этом я и говорю: она была выше меня на голову. Это сбивало с толку: чего на самом деле она хочет от меня? Еще она была красива, умна, утонченна, она была создана для любви, но я никак не мог испытать чувство нежности, хотя и искал ее в себе весь этот вечер — с первой минуты нашего знакомства, — искал нежность и не находил. Вместо этого я испытывал неловкость, как будто обманывал чьи-то надежды, ничего, впрочем, не обещая, но ведь и не отвергая? Я был скован ее пристальным вниманием, как будто она уже стягивала с меня штаны с намерением посмотреть, каков у меня член, подойдет ли он ей, когда встанет, и будет ли достаточно тверд, чтобы…

Все-таки я кретин. Закомплексованный с головы до ног, сжавшийся в комок, сопливый мальчишка, изо всех сил старающийся выглядеть раскованным и знающим себе цену пьяным ловеласом. И если хмель еще действительно не прошел и шумел в моей голове, то он сейчас не мог мне помочь, скорее, мешал. Если бы я был трезв, я бы сразу дал ей понять, что ничего не будет.

Ее звали Леной. Леночкой. Она была выше меня на двадцать сантиметров, а я называл ее Леночкой. Это было бы забавно, если бы не добавляло мне грусти. Печаль вспыхивала и гасла, как свет в пустом громыхающем вагоне гас и вспыхивал от перепада напряжения. Я провожал ее на Петроградку — там она снимала комнату.

Мы вышли на какой-то остановке и пошли куда-то направо вдоль темной улицы, освещенной кое-где больным желтушным светом. Наши тени то росли, то, уменьшаясь, сходили на нет, и я старался не смотреть на них, потому что эти кривляющиеся твари смеялись надо мной, отражая истинные размеры комизма происходящего. Мы дошли до какого-то пятиэтажного кирпичного дома, похожего на обыкновенную хрущевку (это на Петроградке-то!), и вошли в подъезд. Она остановилась на площадке первого этажа, роясь в сумочке в поисках ключей, слегка наклонившись, а я стоял, как дурак, рядом, вытягиваясь в полный рост, едва не вставая на носки. «Ты будешь ее ебать?» — крутился в моей голове вопрос, но, все время повторяясь, фраза теряла вопросительный знак и становилась утвердительной. Она как бы подмигивала мне, подначивая своей откровенностью: не парься, в постели все одинаковые, в горизонтальном положении рост не имеет значения. А что тогда имело значение? Моя потерянная нежность, ее желание впустить меня в себя или же еще что-то, что находилось где-то посередине между этими импульсами?

Наконец, мы очутились внутри.

— Тише, — прошептала она, указывая на закрытую дверь одной из двух комнат. — Соседка уже спит.

Я думал, она даст мне тапочки, а сама останется босиком — в этом случае я бы добрал пару сантиметров, но тапочек не оказалось. Мы вошли в комнату, она включила свет, и я сразу увидел диван, на котором это произойдет. Это как дежа вю. Мне показалось, что когда-то (и не однажды) я занимался сексом на этом диване, — ну, может, на похожем, какая разница. Если это так, то каждый мужчина приходит к незнакомой женщине со своим диваном, если у него есть желание, и она не противится ему. Наверное, так. Значит, и я, сукин сын, притащил его в эту комнату, хотя и уверял себя по дороге, что не хочу ничего такого, а сам все время, надрываясь, пер его на своем горбу. Да, этот старый потрепанный диван, я знал каждую пружину в его темном нутре.

— Садись, — сказала Леночка, приглашая меня на мой диван.

В комнате стоял стол, заваленный книгами, исписанными листами, две немытые чашки ютились на самом его краю. Пара стульев, книжный шкаф, шифоньер с большим зеркалом, на окне отсутствовали занавески, и стекло до половины было завешено газетами. Под самым потолком — невзрачная люстра.