Она научила меня многому. Первый наш раз она затащила меня в парадную. В отчаянии я предложил ей хотя бы подняться на чердак. Но она и слушать не хотела. Размахнулась и ударила меня по щеке жесткой ладошкой. «Будь же мужчиной, — прошипела, стягивая трусики. — Ну же, выеби меня! Выеби как следует!»

Это было откровением. К тому же к концу она стала стонать так, что я никак не мог сосредоточиться на своем члене, который, пульсируя от напряжения, в свою очередь не мог разрядиться.

Потом были рестораны, дамские комнаты, мужские туалеты, колоннада Исаакия, пыльные закутки Эрмитажа, пляж, Михайловский сад, фонтаны Петергофа, темный коридор пушкинского лицея и многое другое. Один мир открывался за другим, снова и снова, и не было конца этой цепочке. Потом она исчезла так же легко, как и появилась.

— Мне так больно!

— Потерпи, это скоро пройдет… Сейчас.

— Мне больно!

Все, что связано с болью, вызывает жгучий интерес. Ты чувствуешь, что живешь на полную катушку. Мало кто знает, как кончается после восьмого раза, когда вместо спермы выходит только воздух или что там еще остается у нас внутри. Когда сводит судорогой мышцы паха и стучит в голове кровь. Что делать с неутоленным желанием, когда больше не в силах его придушить объятиями и слезами? Как выразить свою страсть, когда отказывает физиология, что делать с ней, когда не хватает слов? И что там, на самом ее краю, над бездной?

Любовь — слишком затертое слово, как обмылок на кромке ванны. По-настоящему я любил лишь тех, кого мне хотелось съесть. Полностью, без остатка, — как собака грызть кости, в вожделении закатывая глаза.

— Ты меня укусил, дурак! Ты вообще, придурок или как? Больной!

На порносайтах наблюдается интересная статистика — больше всего заходят в такие рубрики, как: в офисе, в гостинице, анал, сосание яиц, оргия, секретарши, медсестры и т. д. Менее всего — в такие как пытка вакуумом или золотой дождь. Усталые и голодные не интересуют практически никого. Следуя этим раскладам, можно предположить, что люди, добирая то, чего им не хватает, опираются только на свою фантазию, без желания расширить ее границы. И уж совсем не хотят того, что, по их мнению, никак не связано с сексом.

Я действительно начал уставать. Большинство думает, что найти идеального партнера если не просто, то уж, во всяком случае, незатруднительно. Главная проблема — в размерах гениталий, думают они. Конечно, я согласен, здесь есть проблемы, и иногда проще сменить партнера, чем доказать ему, что это не так. Я сейчас говорю о другом.

— Пойдем. Вставай.

— Куда? Эй, ты куда?

— Выйдем на лестничную площадку и позвоним в дверь.

— Ты с ума сошел! Идиот! Пошел вон! Не трогай меня!

Я тащу ее в прихожую. Ее груди трепыхаются от моих толчков. Она цепляет рукой висящий на стене телефон и бьет им меня по голове. Телефон большой, хоть и пластмассовый. Я сползаю по стенке на пол.

Она смотрит на меня сверху вниз, потом садится на корточки и вдруг слизывает с моего лба кровь. Затем наклоняется к моему члену. Сосет так, как будто делает это последний раз в своей жизни. Она дрожит и подвывает. Ее охватывает то, что называется страстью. Потом отстраняется, слизывает кровь и вновь сосет. Потом мы оба кончаем, я дрыгаю ногами, она целует мою рану, и кровь на моей голове перемешивается со спермой. Той, что на моей головке и на ее губах.

И это то, что мне нужно. Ненадолго, но все же…

Так она не сосала ни до, ни после. Сидя на стульчаке, она с каким-то новым для себя усердием (и волнением) предавалась этому занятию, и мне начинало казаться, будто ее подменили. Это была не моя жена. Ей-богу, это была не она.

Она сидела на стульчаке, положив на ляжки свой огромный живот. Я смотрел сверху, как она с упоением заглатывает мой член, целиком, и думал о том, как продлить это очарование. Пахло хлоркой и тем, чем обычно пахнет в больничных туалетах: какой-то мимолетной летальностью, исходом, — и я никак не мог сосредоточиться на главном.

Наконец, я кончал, она вытирала рот, и мы выходили в коридор. Она провожала меня до лифта, и я целовал ее на прощание.

Сейчас я думаю, что это были самые счастливые моменты в моей жизни. Время будто остановилось и с интересом наблюдало за мной, за всеми моими действиями и ощущениями, и я, понимая всю свою незначительность, одновременно с этим открывал в себе тайную значимость.

Я почти не пил. С тех пор как я проводил жену в роддом, мне расхотелось наливаться тем огнем, который грел меня раньше. Во мне зрело новое чувство, и оно было из тех, какие на протяжении всей жизни даются считанные разы.

Мой телефон молчал, и это меня устраивало. Я понимал, что это правильно. Время ограждало меня от всего лишнего, заставляя спокойно всматриваться в детали, ускользавшие до этого момента от моего пристального внимания.

Я приходил домой, открывал окна (на улице стояла июньская жара) и включал стереосистему. Телевизор смотреть не мог. Шел чемпионат мира, но я был не в состоянии досмотреть ни один матч до конца. Я не понимал, на хрена им всем это было нужно. Игроки бегали за мячом, судья дул в свисток, трибуны захлебывались в реве, — мне казалось, что никто из них не отдавал себе отчета в своих действиях. Все это было похоже на фарс, — вот до чего я дошел в своих заключениях, вырубая телик, и был недалек от истины.

Потом ложился спать. Спал ли? Конечно, спал. И даже завтракал, когда вставал утром. Жарил яичницу с ветчиной и с аппетитом ее съедал.

Потом время снова прибирало меня к рукам, и я не знал, куда себя девать. Хотел кому-нибудь позвонить и не мог вспомнить ни одного номера, кроме номеров экстренной помощи. Так и слонялся из угла в угол, как заключенный на прогулке под пристальным наблюдением.

Потом приближались часы посещения, и я ехал в роддом. Жена уже ждала — подходя к стоящему на пустыре четырехэтажному зданию, я видел ее в окне третьего этажа. Она махала мне рукой.

Сидя на диванчике в коридоре дородового отделения, мы о чем-то говорили. Жена спрашивала, я отвечал. Или наоборот. Я знал, что и я, и она выжидали момента, когда время, отведенное нами на формальности, начинало пикать, подходя к концу. Тогда мы, не сговариваясь, поднимались и воровато проникали в туалет. Она садилась на стульчак и смотрела, как я расстегиваю ширинку и ремень. Больше никогда у меня так не дрожали руки. Это было сродни причастию. И если на ее языке была облатка, то мне ее не хватало.

Жена была на дородовом, поэтому никто не знал, когда она родит. Это могло случиться в любой момент. Между сегодня и завтра стерлась граница, оставалось только сейчас, и в этом сейчас я, едва держась на слабеющих от разрываемых меня конвульсий ногах, кончал ей в рот. Потом у лифта целовал ее в губы, ощущая на них пронзительный вкус, и снова ехал домой.

На пятый день мне позвонил мой приятель Артур.

— Как дела? — спросил он.

— Пока не родила, — ответил я.

Артур на том конце хохотнул.

— Подозреваю во всей банальности твоего ответа тайный сакральный смысл, — сказал он.

— Точно.

Он пригласил меня на вечеринку, которую устраивала его французская подружка. Она отмечала то ли День Парижской коммуны, то ли День взятия Бастилии.

— Какая разница, — сказал Артур, — если есть возможность протусоваться всю ночь.

— Кому?

— Тебе, ептить! — как маленькому, пропел он в телефонную трубку. — Давай, расслабься уже, а то тужишься не по делу.

Подумав, я согласился. Вернее, согласился, не думая. Может быть, все последнее время я ждал этого звонка. Больше не мог находиться в одиночестве. Короче, сказал «да».

Мы явились часам к десяти. Ариэль, так звали хозяйку съемной квартиры, поочередно расцеловала нас на пороге.

Потом вопросительно посмотрела на меня.

Я отрицательно покачал головой.

У нее были красивые длинные волосы. Они были черны, как прошлое ее тунисских предков. Она все понимала без слов.