Как же Вы могли поставить свою подпись под такого рода документом, не поинтересовавшись даже, что в действительности было мною сказано? Вместо этого Вы присоединились к хору, провозглашающему, что в этой войне нам необходимо единение. Единение вокруг чего? Вокруг «режима кнута»? Это приводит нас к тому, что было сказано мною в Торонто. В чем существенное различие между карательными отрядами Гитлера в завоеванных странах и черчиллевским «режимом кнута» в Индии? Можем ли мы позволить, чтобы народы Индии, России и Китая естественно предположили, что мы, обходя молчанием этот вопрос, одобряем «режим кнута», когда это вовсе не так? Соответствует ли это нашей истории, традициям, идеалам? Но Вы скажете, что мы находимся в состоянии войны и не можем оскорблять наших союзников. Каких союзников? Британских тори, которые более чем кто-либо иной ответственны за кровопролитие, совершающееся в мире, или огромные массы Индии, России, Китая и простых людей Англии, которые в свое время героически боролись против Мюнхена и сейчас приносят миллионы жизней на алтарь свободы? Я не говорил, что я был бы в восторге, если бы Гитлер покорил английский народ в целом. Я не уступаю никому в любви к своей стране или человечеству. Мой вклад в борьбу против нацизма слишком известен, чтобы о нем говорить. Но в том, что мы упорно плетемся вслед за британской политикой, политикой бизнеса, я предвижу возможность конечного поражения нашей страны.

Многие сведущие американцы утверждают, что если подвести сейчас баланс, то мы уже проиграли войну. Мне представляется, что единственный способ выиграть войну, отстоять свободу и всеобщий мир – это немедленное объединение наших сил с народами России, Индии и Китая. И еще одно: пришло время, когда мы должны смело выступать против несправедливости и вероломства, где бы они ни проявлялись и из каких бы источников они ни шли. Мы должны отречься от «режима кнута» Черчилля. И как раз по этому поводу я хотел бы спросить: почему из американских газет вдруг исчезло всякое упоминание об Индии именно в тот момент, когда американский народ проявляет искренний интерес к ее освобождению, видя в нем честное и разумное толкование Атлантической хартии и одну из основных целей нашей борьбы,- четыре свободы для всех народов мира?

Что касается того, как истолковывает Черчилль свое соглашение со Сталиным касательно второго фронта, то я не знаю ни одного факта в истории Америки, когда бы наша страна уклонилась от выполнения соглашения или оправдывала его невыполнение так, как это делает Черчилль, утверждающий, что соглашение между Россией и Англией, предусматривающее открытие второго фронта в 1942 году, вовсе не имело этого в виду.

Принимая во внимание эти факты, я считаю, что вежливость или, скажем проще, приличие требует, чтобы те, кто распространил эти лживые утверждения, вызвавшие мой протест, извинились передо мной публично. Частные письма ни в какой мере меня не устроят.

Заявление, публикуемое ниже, появилось в «П. М.» в воскресенье 27 сентября 1942 года.

ШОУ О ДРАЙЗЕРЕ

Джордж Бернард Шоу сказал в субботу в Лондоне, что виденные им в печати высказывания Теодора Драйзера о том, что он скорее предпочел бы видеть в Англии немцев, чем «помешавшихся на верховой езде снобов», которые правят ею сейчас, не дают достаточного материала для комментариев. Но он добавил:

«Сказать, что высказывания Драйзера в отношении войны на редкость неточны, значит только сказать, что они похожи на любые другие высказывания о войне.

Мы, англичане, осуждаем преступления, совершаемые германским рейхом, ибо не знаем, что наша Британская империя сама совершила так много подобных преступлений, что нам не к лицу напускать на себя вид морального превосходства, если только мы искренне не раскаиваемся в нашем прошлом; но мы еще ничем не доказали миру, что по существу изменились.

Хоть англичане и не знают своей истории, зато ее знают американцы, знают ее ирландцы, знают ее индийцы по собственному опыту. Нет основания предполагать, что ее не знают и немцы. Драйзер, очевидно, тоже знает ее и бурно возмущается, когда мы, подобно Гитлеру, становимся в позу господствующей нации.

Волноваться, на мой взгляд, совершенно не из-за чего. Если Драйзер твердо укрепился в своем желании видеть провалившимся в тартарары прежде всего Адольфа Гитлера, то он может говорить что угодно о гадкой старой Англии. Мы можем позаботиться о себе с помощью Америки или, в крайнем случае, даже без нее».

Ответ Драйзера Шоу:

10 октября 1942 года

Дорогой Шоу!

Благодарю за то, что Вы любезно бросили спасательный круг совсем, по-видимому, утопавшему критику доброй старой Англии. Только я еще не собираюсь идти ко дну. И я думаю, что для нашей прародины было бы весьма кстати, если бы мы воспользовались Вашим намеком и дали бы ей возможность спасти себя в этом действительно крайнем случае. К тому же, я думаю, мы стали бы лучше к ней относиться. Например, «руки, протянутые через моря» – это наши руки, непрерывно переправляющие на восток снабжение своей дорогой прародине. Одним словом, Вы сами все понимаете. Даже дети иногда восстают против чересчур требовательных родителей.

Ирландцы должны все это понимать.

Мне кажется, я знаю одного ирландца, который все это понимает, и чувствую, что могу обойтись без дальнейших намеков.

С неизменным восхищением и любовью

Теодор Драйзер.

Когда Тедди, наконец, вернулся в Калифорнию и все тревоги и волнения улеглись, он стал заметно спокойнее. Поездка на восток, сопровождавшаяся шумными инцидентами, сказалась на нем, несмотря на то, что он выработал в себе невосприимчивость к любым враждебным.нападкам. Он был охвачен желанием взяться за такую работу, которая была бы настоящим творчеством. Он уже высказал свое мнение по социально-экономическим вопросам. Он изъездил всю страну, читая повсюду лекции. Война была в полном разгаре, и в стране уже были проведены необходимые мероприятия. Ввиду этого он пришел к выводу, что неотложная необходимость в выступлениях по социально-экономическим вопросам миновала. В нем зрело желание посвятить себя работе над окончанием большого романа «Оплот», которого в течение многих лет требовали от него издатели и поклонники его таланта. Он разыскал в своем литературном архиве рукопись. «К черту все,- сказал он,- я буду работать над романом, и хотел бы я видеть того, кто сможет оторвать меня от этой работы!»

С этими словами он спокойно, но решительно принялся за работу.

Рукопись «Оплота», извлеченная Драйзером из архива, составляла около двух третей задуманной им много лет назад книги. В рукописи было два варианта романа; тщательно перечитав оба, Драйзер решил писать все заново. Он начал с первой главы и работал каждый день, пока не написал сорок глав, которые потом были сокращены до двадцати четырех, составивших первую часть книги.

Тедди описывал атмосферу квакерского быта, к которому он относился с уважением и почтением, описывал предания и обычаи, царившие в Сегуките, Мэне и Дакле близ Филадельфии, где жили действующие лица его романа,- и я видела, что он, сам того не замечая, все более и более увлекался книгой и отрешался от мира, охваченного злым недугом войны.

Тедди работал в маленьком дворике перед музыкальной комнатой, за небольшим ломберным столом. Там его можно было видеть ежедневно, он с увлечением работал над книгой, столь близкой его сердцу. Да и могла ли она не быть ему близкой, если прообразом его героя, Солона Барнса, являлся его собственный отец? Правда, отец его был не только фанатично религиозным, но и ограниченным человеком, который, по воспоминаниям Теодора, требовал, чтобы его дети слепо подчинялись догмам церкви.

Теодор с самого детства отличался незаурядными умственными способностями и большой чувствительностью, о чем, несомненно, хорошо знала его мать. Она видела, с какой жадной любознательностью он принялся за учение и за чтение. Тереза, более начитанная, чем другие сестры, была его любимицей и помогала ему в выборе литературы. Но она умерла совсем молодой. Кроме нее, некому было руководить чтением Теодора, и ему оставалось только положиться на собственное чутье. Однажды он отправился на исповедь, и священник сказал ему, что он должен прекратить чтение всякого рода литературы, включая и научные книги, иначе он не будет допущен к причастию. В течение нескольких дней Теодор обдумывал этот ультиматум. В день причастия, проходя мимо дверей церкви по противоположной стороне улицы, он спросил себя: «Как мне быть: войти в церковь и тем самым отказаться от любимых книг или никогда больше не переступать церковного порога?»