Пробираясь из Коннектикута и Нью-Йорка в Дайтон, штат Огайо, он [отец Теодора] встретил неподалеку от города Дайтона девушку, которая стала моей матерью. Она была дочерью зажиточного фермера, выходца из Моравии, не то баптиста, не то меннонита по вероисповеданию; он принадлежал к секте, центр которой находился в городе Бетлехеме, штат Пенсильвания. Должно быть, жизнь в маленьком мирке, где выросла моя мать, была легка и привольна, ибо мне часто приходилось слышать ее рассказы о материальном достатке ее родителей-фермеров, о фруктовом саде, луге, больших полях, засеянных пшеницей, и об обычаях и ремеслах, сохранившихся со времен первых пионеров,- о том, как соседи одалживали друг у друга огонь, об индейцах, приходивших к их дверям, чтобы что-нибудь попросить или просто поболтать; шерсть и хлопок ткались в те времена на ручных ткацких станках, а мыло, обувь и мебель изготовлялись домашним способом.
Я продолжала рассказывать Драйзеру о своей семье. После смерти деда бабушка осталась одна с шестью дочерьми на огромной ферме в Фэрвью, штат Орегон. Моя мать была самой старшей. Кроткая, ласковая и душевная, она вскоре вышла замуж за красивого, живого, как огонь, датчанина Джорджа Кристиана Пэтжеса, который по настоянию своей мачехи переехал с нею из Дании в Америку. Он мечтал стать выдающимся музыкантом; в Дании он учился игре на скрипке и делал большие успехи. Он отличался честностью, и ему не стоило труда подыскать и занять место управляющего имением, но каждый раз, когда перед ним возникали какие-нибудь серьезные трудности, он взваливал их на плечи моей матери; поэтому, в конце концов, они разошлись.
Бабушке стало не под силу вести хозяйство на ферме, она была вынуждена продать ее и заняться другим делом – она приобрела гостиницу в Портленде. В это предприятие она вовлекла и мою мать, и таким образом я росла в обстановке матриархата, главою которого была бабушка. Я обращалась к ней за всем – за советом, за лаской, за наставлениями.
Меня тянуло к театру, и значительную часть времени я простаивала у окна гостиницы, выходившего прямо на актерский подъезд портлендского Марквам-театра. Я знала в лицо всех тогдашних театральных звезд и никогда не упускала случая предложить, если требовалось театру, свою собаку, своего пони и даже самое себя. Во время летних каникул я играла небольшие роли в спектаклях, которые ставили заезжие труппы, а однажды даже отправилась с одной из таких трупп на гастроли в Бойзе, штат Айдахо,- мать решилась отпустить меня, убедившись, что я буду под строгим присмотром одной пожилой четы актеров.
Шестнадцати лет я влюбилась в красивого девятнадцатилетнего южанина, который увлекался театром так же, как и я. Я познакомилась с ним в Портленде, куда он приехал из Чарлстона в гости к своему старшему брату. Как раз в это время моя сестра Хэзел выходила замуж, и мне хотелось одновременно с ее свадьбой устроить и свою – тогда бы я могла бросить школу и поступить на сцену. А если б мне не позволили выйти замуж, я убежала бы из дому. Родные приводили меня в отчаяние своими рассуждениями о нелепости моего поступка, но мать, чувствуя, что я не отступлюсь от своего решения, наконец сказала: «А почему бы и нет? Она во что бы то ни стало решила поступить на сцену. Одну я ее отпустить не могу. Так пусть уж лучше она уходит с ним». Так я и сделала, и после никогда не раскаивалась в этом.
С того дня, как я обвенчалась с Фрэнком Ричардсоном, собственно, и началось мое настоящее образование. Мы были молоды, жизнерадостны, полны надежд и по уши влюблены друг в друга. Он обожал театр так же, как и я. Мы стали вместе учиться пению, танцам и в конце концов, достаточно напрактиковавшись, добились того, что время от времени стали получать ангажементы в небольшие театрики и штатах Вашингтон и Орегон. Переезжать с места на место было порою очень трудно, наше материальное положение оставляло желать много лучшего, но тем не менее мы не хотели приять себя побежденными.
Нашей конечной целью был Сан-Франциско. Когда мы, наконец, попали туда, нас совершенно покорила романтика этого города, его туманные вечера, крутые улички, маленькие вагончики фуникулера, Барбари-Кост, где на улицах кишели пестрые толпы людей всех национальностей и всевозможного вида и где на каждом шагу попадались матросы. Но в Сан-Франциско мы столкнулись с новыми трудностями, доставившими мне немало огорчений. Театральные агенты предпочитали приглашать на работу меня одну, поэтому приходилось отказываться от ангажементов, так как мы с мужем не могли и подумать о разлуке. Наши средства постепенно таяли, и вскоре все, что было у нас мало-мальски ценного, оказалось в закладе. Оставался единственный выход – мне надо было хоть на время принять какой-нибудь ангажемент одной. Муж мой, скрепя сердце, в конце концов согласился на это. Однако я уже начала понимать, что мы с ним слишком молоды, слишком неопытны и слабы для жизненной борьбы, и стала задумываться над этим.
Наши затруднения отчасти разрешились тем, что Фрэнк вернулся к своей семье в Чарлстон. Я на время осталась в Сан-Франциско, где выступала как певица в одном из ночных клубов в центральной части города. Мы оба были очень опечалены вынужденной разлукой, но утешались мыслью, что это не надолго. Через два месяца муж вызвал меня к себе, и я отправилась на Юг, где меня ожидала новая жизнь, совершенно непохожая на все, что я знала прежде.
Я волновалась, не зная, как меня примет семья моего мужа, ибо его родные считали, что он еще слишком молод и ему следовало бы стать на ноги, прежде чем жениться. Но первая же встреча с его матерью рассеяла все мои опасения. Она глубоко любила сына, а это для меня было самое главное, потому что я тоже любила его и чувствовала, что общая любовь поможет нашему сближению.
Как только я приехала в Чарлстон, весь дом и все хозяйство легли на мои плечи. Получив некоторые указания и советы, я должна была все лето вести хозяйство самостоятельно, так как мать Фрэнка уезжала гостить к второму сыну в Уэст-Пойнт. Мне, конечно, польстило такое доверие, хотя я была далеко не убеждена, что смогу оправдать его. Уже одно то, что вся прислуга состояла из негров, было для меня новым и непривычным.
Лето прошло тихо и спокойно, хотя временами я страдала от невыносимой удушливой жары. И все же мне многое нравилось в этой новой жизни, а сам город Чарлстон меня просто очаровал. Я как завороженная прислушивалась к протяжным голосам разносчиков, нараспев выкрикивающих название своих товаров, каждый на свой лад. До сих пор – стоит мне закрыть глаза – в ушах моих раздаются эти певучие голоса, звучавшие под моими окнами в недвижном и знойном утреннем воздухе. Вскоре Фрэнк получил место разъездного торгового агента, и мне приходилось подолгу оставаться одной. Я много читала, но чтение не спасало меня от жары, которую я переносила все хуже и хуже, от все более тяготивших меня условностей местной жизни, от провинциальной атмосферы. Нигде и ни в чем я не ощущала никакого движения вперед. Я стала убавлять в весе, потеряла аппетит, мне грозило острое малокровие. Тогда мать Фрэнка решила, что мне следует проведать своих родных. Так я и сделала. Я пробыла на родине два месяца и вернулась в Чарлстон значительно поздоровевшей.
Было лето 1918 года, и многие жители Чарлстона переселились на остров Салливан. Там размещались войска перед отправкой их во Францию. Начались вечеринки, танцы, пикники – нескончаемый ряд развлечений, которые в конце концов мне надоели, и я нигде не находила себе покоя. Я стала мечтать о том, чтобы уехать куда-нибудь, быть может, в Нью-Йорк- там я могла бы найти себе работу, заменить кого-нибудь, призванного в армию. Вместо того, чтобы бездельничать здесь, на Юге, я могла бы там быть по-настоящему полезной.
В это время к родителям мужа приехал погостить У. Э. Вудворд, первый вице-президент нью-йоркской Промышленно-финансовой корпорации. Однажды вечером, гуляя с ним после обеда по берегу, я спросила его, как он думает, могла бы я устроиться на какую-нибудь работу в Нью-Йорке сейчас, во время войны. Он испытующе посмотрел на меня.
