Эти страницы – запись о событиях моей личной жизни с Теодором Драйзером. Это мой скромный вклад я дело создания его биографии и одно из бесчисленных повествований, которые будут о нем написаны. Предложить эту книгу вашему вниманию побудило меня сознание того, что иначе история жизни Драйзера будет неполной. Быть может, строго придерживаясь рассказа о субъективном воздействии на меня той огромной жизненной силы, какую он собой являл, я все же сумею добавить несколько штрихов к его облику, и это будет иметь некоторую ценность при создании полного и исчерпывающего жизнеописания Драйзера.

Драйзер не был заурядным человеком, и жизнь его не была заурядной. Когда он жил среди нас, он писал о себе открыто и честно и меньшего не мог ждать от меня. Его закадычный друг Дж. Г. Робин говорил не раз: «Когда Драйзер берется за перо, он пишет правду».

К этому стремилась и я, принимаясь за свой труд. Если мне это не удалось, то отнюдь не потому, что я недостаточно старалась быть верной истине – хотя бы настолько, насколько можно рассказывать правду о самых интимных сторонах своей жизни.

Элен Драйзер

Был конец сентября 1919 года, и время близилось к вечеру, когда мы с Драйзером впервые увидели друг друга – в дверях его мастерской, помешавшейся в доме номер 165 на 10-й Западной улице в Нью-Йорке.

Мне запомнилась бодрящая прохлада этого дня – она была чем-то сродни моему взволнованному настроению, когда я сбежала вниз по шатким ступенькам старой надземной дороги на 8-й улице. Всякий раз проходя здесь теперь, я невольно вспоминаю мое состояние в те минуты – ощущение эмоциональной свободы и полное неведение того, что через несколько минут я испытаю на себе чье-то могучее влияние, которое изменит все дальнейшее течение моей жизни.

Как говорил мне впоследствии Драйзер, в эти дни он никому не отворял дверей, потому что был всецело поглощен работой над своей книгой очерков «Бей, барабан!». Когда я позвонила вторично, он заколебался. Потом подошел к двери, распахнул ее и остановился на пороге, глядя на меня в упор, к великому моему смущению и замешательству. Я увидела перед собой высокого мужчину могучего сложения, с крупными чертами лица, с львиной головой, глубоко посаженными глазами и чувственным ртом. Я сразу поняла, кто это, потому что он был поразительно похож на своего брата Эда, с которым я уже раньше встречалась. И хотя мне всегда казалось вполне естественным, что я познакомилась с Эдом, но в ту минуту, стоя перед Драйзером, я вдруг перестала понимать, зачем я сюда пришла и что, собственно, ему скажу.

Я пробормотала:

– Вы брат Эда?

– Да,- ответил он.

– А я его троюродная сестра,- сказала я.

Он усмехнулся и сказал то, что, по-видимому, не мог не сказать при подобных обстоятельствах:

– Что ж, если так, значит вы и мне доводитесь троюродной сестрой,- и радушным жестом пригласил меня зайти к нему в мастерскую. Он очень быстро заставил меня преодолеть смущение, и через несколько минут я уже болтала с ним о разных пустяках.

Я чувствовала, что происходит что-то важное, но, разумеется, не могла отдать себе отчет, что именно. И все же в моем смехе звучали нервные нотки. Я спросила, между прочим, могу ли я познакомиться с миссис Драйзер, но он ответил:

– Нет, я живу один.

Мы еще поговорили о чем-то – впоследствии я никогда не могла вспомнить, о чем. Потом Драйзер встал, подошел к книжному шкафу и достал оттуда экземпляр одной из своих книг. Это была пьеса «Рука гончара». Он сделал на ней надпись: «Троюродной сестричке из Орегона» и попросил меня написать мое имя на листке бумаги, который лежал у него на письменном столе. Я едва могла держать перо, так дрожала моя рука. Острое желание очутиться между четырех спасительных стен моей комнаты, где я могла бы обдумать эту встречу, охватило меня, ибо я понимала, что со мной происходит что-то новое и очень значительное. Через несколько минут я встала, чтобы попрощаться с Драйзером, чувствуя такое волнение, такое душевное смятение, какого еще никогда не испытывала.

Но здесь я хочу предоставить слово Драйзеру – вот что сам он рассказал о нашей встрече. Он начал писать это пятью годами позже, когда я была в Калифорнии, и не закончил. По его словам, этот набросок должен был впоследствии стать целой книгой:

"Какими словами описать глубочайшее из переживаний? Какими красками передать то, что есть самая сущность и потому так неуловимо и не имеет резких оттенков? Думается мне, что лучше всего начать с того серого ветреного сентябрьского дня, когда я сидел за письменным столом в моей мастерской на 10-й улице в Нью-Йорке и писал; услыхав звонок, я несколько минут раздумывал, отворить ли дверь. Давящая тоска, близкая к отчаянию, владела мною в эту минуту душевной пустоты. В лучшем случае, мы часто питаемся одной шелухой. Любовные увлечения возникают и приходят к концу. Но прежде чем им прийти к концу, каковы бы они ни были, наступает период отчаянных оглядок назад и темных предчувствий, темнее и печальнее которых ничего не может быть. Я создавал различные персонажи и отождествлял себя с ними. Среди них, если внимательно вглядеться, можно отыскать тех, яркое увлечение которыми выцвело в унылую вереницу серых дней. Моя душа была еще больна, отравленная тем горьким осадком, который часто остается на дне бокала, когда-то сверкавшего искристым вином. Неужели увлечение всегда в конце концов должно привести к разочарованию? Неужели все мои исполненные мечтаний поиски радости приведут меня к мрачной, непроходимой трясине, над которой опускается черная ночь? Такие мысли бродили в моей голове, когда я сидел за столом и писал.

И вдруг этот звонок.

Он повторился.

Я встал, накинул на себя синий китайский халат, который всегда лежал у меня под рукой на случай, если окажется необходимым придать себе более импозантный вид, и подошел к двери. При этом я заметил, что надел халат наизнанку, а это, как известно, является самым бесспорным предзнаменованием неотвратимых перемен. Я не знаю случая, когда бы эта примета не оправдалась. Однако халат выглядел с изнанки ничуть не хуже, чем с лица, и я не стал его переодевать. Снова прозвенел звонок, и, поглядев сквозь шелковые коричневые занавески, закрывавшие стекла входной двери, я увидел девушку лет девятнадцати, самое большее двадцати. На ней было длинное серовато-голубое платье и серовато-голубая с большими мягкими полями шляпа, украшенная одной огромной, блеклой, но удивительно гармонирующей со всем ее обликом бледно-розовой розой. Я отворил дверь. Наградив меня такой молодой, радостной, невинно-простодушной улыбкой, какой (так мне показалось в ту минуту) я не видел ни у кого уже много лет, она осведомилась, здесь ли я живу, и назвала меня при этом моим полным именем.

– Здесь, и я перед вами.

– Ах, в таком случае я ваша родственница, племянница Ви,- мелодичной скороговоркой промолвила девушка. – И Ви взяла с меня слово…

– Если вы племянница моей двоюродной сестры Ви или состоите в каком-либо другом близком или дальнем родстве со мной, прошу вас, войдите, – прервал я её с тем радушием, с каким встречают луч солнца, неожиданно проникший в подземелье. Такими лучистыми были её глаза и улыбка. До этой минуты я никак не думал, что среди моих родственников может быть такая восхитительная девушка. Что говорить, яркий луговой цветок столь же противоположен грубому сорняку, выросшему на худосочном городском сквере. Маленькая кокетливая газель рядом с клыкастым кабаном, злым и диким… Пьеретта, разодетая для майского празднества, и старый Борей, мрачный и хмурый. И всё же я старался улыбаться и чувствовать себя молодым душой, и мне даже удалось достичь чего-то, у меня нехватает духу сказать – чего. Кто это писал: «…заставляя весёлое солнце озарять тусклые сердца тех, для кого красота – потребность души»? "