Это совпадало со свидетельством сына смотрителя. Как помнится, это совпадало и с тем, что тридцать лет назад рассказал посланцу президента Бен-Цви осевший в Рио-де-Жанейро казначей общины по имени Яаков Хазан. «Демонстрируя, что он имеет в виду под пропавшей частью, Хазан показал мне брошюрку толщиной не более пяти миллиметров, – написал этот дипломат президенту Бен-Цви из Бразилии в ноябре 1961 года. – Назвать точное количество он не мог, но по сравнению с объемом “Короны” отсутствующая часть могла составлять порядка десяти листов». В свое время это свидетельство было отклонено как «полный абсурд». Теперь появилось еще одно подтверждение этих слов. В 1952 году, через пять лет после погрома, нашлись люди, которые видели «Корону» нетронутой, если не считать отсутствия нескольких листов. Как мы знаем, в марте 1958 года, когда книга была уже в Израиле, в ней не хватало около двухсот листов, включая Тору.

– Что же с пропавшими листами? – спросил Саттон. – Две сотни куда-то исчезли.

– Такого не было, – ответил раввин. – Может быть, чья-то рука… – Он побарабанил пальцами по столу в поисках нужного слова.

– Пошалила, – подсказал Саттон.

– Пошалила, – согласился раввин, взвешивая слова. – Их украли.

Итак, собрано четыре рассказа очевидцев тех событий.

Свидетельство Эдмонда Коэна, уверявшего, что он все позабыл, в расчет не принято. Три других очевидца – бывший казначей из Рио-де-Жанейро, сын смотрителя синагоги и раввин из Буэнос-Айреса сходились на том, что, за исключением нескольких листов, «Корона» после погрома оставалась практически целой. Сын смотрителя видел «Корону» на следующий день после погрома, казначей видел ее несколькими неделями позже, а раввин – пять лет спустя.

Все эти собранные Рафи Саттоном свидетельства вели к весьма скандальному выводу. Если в 1952 году в Алеппо «Корона» оставалась нетронутой, а в 1958 году в Израиле таковой уже не являлась, значит, пропавшие листы исчезли в то время, когда книга находилась у якобы надежных хранителей. Иными словами, недостающие листы не «пропали». Они не сгорели, не были уничтожены погромщиками, не были расхватаны на сувениры или амулеты в Нью-Йорке. Недостающие листы исчезли потому, что были украдены кем-то из хранителей «Кодекса Алеппо».

На этом у телевизионного канала кончились деньги, и роль Саттона завершилась. Бывший агент, чувствуя, что он уже на пороге открытия, написал новую заявку, требуя продолжения расследования и после того, как отсняли программу. «Пусть нам не удалось отыскать пропавшие куски манускрипта, выход в эфир этого фильма исключительно важен и безусловно даст неожиданные результаты», – писал он. Однако фильм пролежал три года в подвалах Первого канала, потому что во время съемок продюсеры не воспользовались услугами операторов, состоявших в соответствующем профсоюзе, и профсоюз запретил своим членам монтировать отснятый материал. Когда в 1993 году фильм наконец выпустили, Саттон попытался добиться финансовой поддержки для продолжения расследования. Он разослал письма в различные фонды. Он достучался до знаменитого банкира Эдмонда Сафры, ведущего свой род из Алеппо. Он встретился с мэром Иерусалима. Он отослал экземпляры своего отчета в Институт Бен-Цви и в Центр культурного наследия алеппского еврейства в Тель-Авиве, полагая, что они наверняка захотят раскрыть эту тайну. «Чтобы подтвердить наши предположения и собрать дополнительную информацию, – писал он, – нам следует продолжить расследование и взять интервью у потомков тех людей, которые участвовали в спасении “Короны”. Мы должны найти подходящего агента за границей, который помог бы нам в сборе сведений». Рафи подсчитал, что для этого ему нужно примерно 50 000 долларов, но в крайнем случае он мог бы обойтись и меньшей суммой. Интереса не проявил никто.

Во время одной из наших встреч я спросил у него, чем это объясняется.

– Я описываю ситуацию, но затем ее надо интерпретировать, – сказал он. Многие наши разговоры проходили подобным образом.

– И никто не хочет, чтобы ты совал свой нос в это дело? – спросил я.

– Именно так, – ответил он.

Разговоры про «потерянные» листы были безобидными, чего не скажешь о разговорах о листах «украденных»: если произошла кража, значит, кем-то совершено преступление и по этому поводу что-то необходимо предпринять. После короткой бури в газетах про телепередачу забыли. Агент Моссада положил свой нежеланный отчет на книжную полку и стал наблюдать, как след постепенно остывает.

Я вошел в роскошный и совершенно лишенный уюта вестибюль отеля, поднялся на лифте на четырнадцатый этаж и нажал на кнопку звонка одной из дверей. Мне представлялось, что сейчас я окажусь в роскошном пентхаусе с окнами, выходящими на огни прибрежного Тель-Авива, но, когда дверь распахнулась, я очутился в комнате, похожей на мрачную пещеру. Был ли номер тесным или огромным, в полумраке я не разобрал. Лишь один круг в нескольких шагах от входа был освещен, и по его краям располагались предметы из сокровищницы Али-Бабы – кувшины, масляные лампы, подсвечники. У стола сидел болезненного вида человек с водянистыми беспокойными глазами.

Я вошел в этот отель через пятнадцать лет после расследования, проведенного Саттоном. Никаких новых открытий касательно «Кодекса» за эти годы сделано не было. Кроме того куска пергамента, что выплыл из бумажника Саббага в 1987 году, других листов не появилось. Если бы их и правда украли, думал я, то они непременно бы всплыли, но подтверждений этому не оказалось. Торговля древними манускриптами, тем более приобретенными столь сомнительным путем, почти полностью сокрыта от глаз, и поиск этих листов равносилен попыткам отыскать золото, старательно вглядываясь в землю под ногами. Но вот возникли признаки, что некоторые из листов и правда появились, чтобы тут же исчезнуть вновь. В процессе этих поисков возникали лишь краткие вспышки света, после которых я вновь тонул во мгле.

В первые месяцы, когда я только начал распутывать историю с «Короной», кое-кто из моих собеседников намекал на существование человека, который хранит у себя большое количество пропавших листов. Имени они не называли, но я догадывался, что речь идет об одном и том же человеке. Понадобилось некоторое время, пока я понял, что речь идет о Шломо Муссаеве, загадочном богаче, ювелире нефтяных шейхов Персидского залива, тесте президента Исландии и владельце одной из самых дорогих частных коллекций еврейского и библейского антиквариата. Муссаеву было восемьдесят семь лет. Я решил предпринять попытку выведать у него, чем он владеет, и записать наш разговор на диктофон.

Я ожидал увидеть перед собой высокомерного эстета, а нашел человека гораздо более интересного, даже удивительного: этакого восточного торговца, умельца водить за нос и продавца, и покупателя, краснобая, мастера выражаться намеками и иносказаниями. Мы словно встречались с ним и раньше, где-то на каирском или стамбульском базаре. Представьте себе картину: вы полагаете, что лучший ковер спрятан где-то в глубине лавки, но продавец слишком плохо с вами знаком и не испытывает к вам почтения, чтобы его показать. Если правильно повести разговор, думаете вы, то ковер вам покажут и, возможно, продадут по разумной цене. Но всегда остается шанс, что этого ковра вообще не существует. Все эти окольные разговоры ведутся не только ради выгоды; это дело чести и непременный элемент социальных отношений, к тому же с привкусом театральности. Я провел с Муссаевым много часов и до сих пор не могу с точностью сказать, было ли в его рассказах нечто особенное и интересное или одна пустота.