Кожевники обдирали, размачивали и растягивали кожу теленка или барашка и очищали ее от остатков волос с одной стороны и остатков внутренностей с другой. Бен-Буяа писал буквы несмываемыми чернилами, изготовленными из растертого в порошок чернильного орешка, или галла, смешанного с сульфатом железа и сажей. Над буквами, под ними и рядом с ними на без малого пятистах листах пергамента Бен-Ашер проставил знаки, обозначающие гласные и кантилляцию. На полях он сделал тысячи пометок. Некоторые из них представляли собой только одну букву, например букву ламед, которая указывала, что это слово не встречается в других местах библейского текста. Бет, вторая буква еврейского алфавита, указывает на слово, которое появляется там дважды. Более длинные замечания предупреждают, что слово не должно читаться так, как написано, или же указывают на другие фрагменты, где можно обнаружить определенное редкое слово. Бен-Ашер смог проделать эту работу, поскольку знал весь текст наизусть. Когда писец и ученый завершили свой труд, новый кодекс был готов к выходу в мир. И даже более тысячи лет спустя знатоки еврейской Библии не имеют более ценной книги.

Кантор распевает на древнееврейском на старинный алеппский лад: «Во благо любови сердца моего пророка Илии», две молодые женщины в коротких платьях и на высоких каблуках обходят зал синагоги с серебряными подносами, на которых несколько дюжин горящих свечей и горка долларовых купюр – пожертвования на благотворительность. Мужчины чисто выбриты, в темных костюмах или кожаных куртках, в черных бархатных ермолках. У некоторых на руках филактерии, а в ладони смартфон. Они обмениваются рукопожатиями и поцелуями в обе щеки. У одного – талес в матерчатой сумке с вышитой фамилией Шаало – это известная в Алеппо семья. Женщины в отдельной зоне, в большинстве темноволосые и нарядные. Я наблюдаю за всем из последнего ряда.

Новоиспеченная мамаша вся в белом, с еще не успевшим опасть животом, входит в синагогу с заднего входа, а ее мать несет на подушке новорожденного. Молодой отец принимает у женщины младенца и несет его к горстке мужчин, собравшихся в глубине зала. И пока один из них подготавливает свои острые инструменты, они распевают традиционные благословения, принятые при обрезании. Потом – крик младенца, и церемония окончена. Люди целуют мать и произносят мабрук (по-арабски «поздравляем»). «Пусть у тебя будет их гораздо больше, иншалла», – улыбаясь говорит молодой мужчина, ее ровесник, что значит «если будет на то воля Аллаха».

Я выскользнул из синагоги на широкий бульвар, окаймленный деревьями и американскими домами из красного кирпича; мимо пронеслось желтое такси, будто напоминая, что нахожусь я в Бруклине, в Нью-Йорке.

Еврейский Алеппо остался в прошлом. Сегодня главная синагога этого сирийского города пустует посреди Еврейского квартала, в котором нет евреев. В гроте, где хранилась «Корона», этом тайном центре духовной жизни общины, не осталось ничего, кроме затхлого воздуха, книга, что здесь некогда была, исчезла, как и ее хранители. Пользуясь этим компактным механизмом выживания, встроенным в религию, – Книгой, изгнанники образовали небольшие крепко спаянные колонии, рассыпанные по всему миру: в Буэнос-Айресе, Панаме, Токио, Милане. Самая крупная из них расположена в этом районе Нью-Йорка – своего рода чашке Петри, где осколки потерянного еврейского мира попали в питательную среду и вновь дали ростки; евреи из Алеппо живут здесь среди прочих общин, синагог и религиозных школ, носящих имена утраченных местечек Польши и Украины. Они и их отпрыски выжили и процветают, но в городе, где они родились, мир, создававшийся тысячелетиями, просто-напросто исчез. И кроме самих алеппских евреев мало кто это заметил.

В день погрома 1947 года восемнадцать еврейских молитвенных домов подвергались грабежу и осквернению, пока ближе к ночи сирийское правительство не прислало войска, чтобы рассеять толпу. «Корона», как почти каждому было известно, сгорела при пожаре главной синагоги вместе с бесчисленными другими текстами.

Погромщики подожгли также пятьдесят лавок, пять школ и неизвестное количество домов своих еврейских соседей. Среди евреев ходили слухи, что некоторые участники бесчинств пошили себе перчатки и сумки из похищенных священных пергаментов. Состоятельные алеппские евреи, которые жертвовали деньги на синагоги и школы, помогали бедным невестам приданым и имели связи в правительстве, уже бежали к берегам Средиземноморья и в космополитический Бейрут. Вскоре они взойдут на корабли, отплывающие в Европу и Америку, и в Алеппо уже не вернутся. За несколько дней погрома община оказалась разоренной и лишенной руководства.

Лишь один молитвенный дом остался нетронутым: скромное строение, которое погромщики пропустили, потому что подобраться к нему можно было только через очень узкий переулок. Именно сюда в первую субботу после погрома сошлись на молитву большинство оставшихся в городе еврейских мужчин.

Кое-кто из собравшихся там все еще верил, что жизнь вернется в нормальное русло. Другие понимали, что этому не бывать. Но все испытывали боль и ярость, и потому к обычному набору молитв была добавлена еще одна: 82-й псалом. Исаак Тавил, сын раввина, выкрикивал слова вместе с другими, изливая гнев в библейских стихах, которых «проклятым», как он их называл, понять не дано, если они их и слышали (а они наверняка слышали из окон близлежащих домов). Неподалеку стояла оскверненная главная синагога, весь двор которой усеяли листы пергамента, а в углу валялся взломанный сундук. «Боже! Не премолчи, не безмолвствуй и не оставайся в покое, Боже!» – молили они тогда, и сейчас, через шестьдесят с лишним лет, в Тель-Авиве, сидевший напротив меня Исаак Тавил молился с тем же чувством.

В отчетах об алеппском погроме обычно повторяется утверждение, что толпа убила десятки евреев, как будто о масштабах еврейской трагедии могут свидетельствовать только смерть и насилие. Это утверждение ложно. Ни один человек не был убит, изнасилован или даже серьезно ранен, и если величайшие разрушения стали красноречивым доказательством нетерпимости мусульман к евреям, то и этот факт тоже следует отметить. В квартале, где селилась средняя буржуазия и где жил Рафи Саттон, были мусульмане, которые вставали перед воротами еврейских домов и отгоняли мародеров, да и сам Рафи скрывался вместе с членами семьи в квартире соседей-мусульман. Некоторые алеппские евреи считали, что раз никто не убит, значит не все еще потеряно; в сороковые годы у этих людей не было особого выбора, они и не ожидали доброго отношения. Другие видели, что правительство в курсе событий и, не допуская кровопролития, поощряет уничтожение еврейской собственности, лишая общину средств для дальнейшего существования.

Уничтожение общины шло полным ходом, хотя для этого и потребовалось некоторое время. Теперь уже евреи, а не их враги стали подобны соломе перед ветром, пока не осталось ни одного. Тем не менее утрата самого священного достояния общины оказалась хитроумной инсценировкой.

Сирийские власти знали про «Кодекс», знали, какова его ценность, и, возможно, видели в этом манускрипте некий артефакт, являющийся частью истории страны. Их агенты уже расспрашивали одного из раввинов о «Короне». Богатый врач-армянин, живший в Алеппо, вероятно собиратель рукописей, также связался с этим раввином и попытался разузнать у него, как можно приобрести эту книгу. «Корона» была в опасности, и, чтобы запутать следы, еврейские старейшины распустили слух, что манускрипт уничтожен.