Рассуждая об обнаружении истины, что сокрыта в Библии, великий врач и философ Маймонид, с которым читатель вскоре встретится в Каире XII века, писал:
И не думай, что эти великие тайны ведомы до глубины и до конца кому-либо из нас. Не так это, но порой блеснет перед нами истина, и нам покажется, будто настал день, но затем скроют ее материя и привычки, и мы снова окажемся в беспросветной ночи, почти в таком же положении, как в начале; так что мы подобны тому, пред кем время от времени вспыхивает молния, но он все же пребывает в очень темной ночи[2].
Конечно, Маймонид, когда он, пользуясь именно этим «Кодексом», работал над своим шедевром на все времена, трудом о еврейском законе, подразумевал вещи куда более грандиозные, чем простое журналистское расследование, но я припомнил эти его слова, когда пытался воссоздать картину того, что сталось с этой книгой. Поначалу мне показалось, что те крохи сведений, которые удалось собрать, не дают никаких разумных ответов, но постепенно мои поиски начали приносить плоды, и на судьбу этой книги пролился какой-то свет. Я понял, что, хотя вернуть все утерянные фрагменты «Короны Алеппо» не в моей власти, многие утерянные элементы ее истории ждали своего спасения.
Эта книга зародилась как некий проект, который я затеял из чистого любопытства. Но когда факты стали представляться мне во все более искаженном свете и вызывать разочарование, когда я научился выуживать секретные сведения из папок и архивов и уделять больше времени беседам со стариками, извлекая информацию из их воспоминаний, крошащихся подобно обгоревшему пергаменту, я нашел и иную мотивацию. Если не дано восстановить «Корону Алеппо» в первозданном виде, нужно сделать все возможное, чтобы до конца узнать ее историю; это наш долг перед теми, кто написал ее, читал ее, клялся на ней и на протяжении тысячелетия сберегал ее ценою собственных жизней.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Флашинг-Медоуз
Первые лимузины подкатывали к Флашинг-Медоуз, что на окраине Нью-Йорка, и, остановившись возле голых деревьев и целой рощицы флагштоков, выпускали своих пассажиров, направлявшихся в серое здание, где раньше помещался закрытый каток. Снаружи, на студеном ветру, толпились люди. Внутри зал был битком набит членами делегаций и зрителями. Это было двадцать девятого ноября тысяча девятьсот сорок седьмого года, в субботу, после полудня.
На старых кинопленках запечатлены мужчины в строгих костюмах, расположившиеся рядами перед возвышением, где на фоне огромного нарисованного земного шара сидят трое чиновников высокого ранга. Помощники то поднимаются на возвышение, то спускаются в зал; в их руках – кипы бумаг, на лицах – соответствующее важности момента выражение: делегатам новой всемирной организации, Организации Объединенных Наций, предстояло путем простого голосования изменить курс истории.
«Итак, мы приступаем!» – сказал председатель, бразильский дипломат, сидевший в центре, и серебристый микрофон на возвышении подхватил эти слова, сказанные на английском с португальским акцентом, и понес их еврейским швейникам, что сгрудились у радиоприемников в Нижнем Ист-Сайде на Манхэттене, потом через Атлантический океан в лагеря беженцев Второй мировой войны, которая только два года как окончилась, и оттуда – на Восток, к арабским студентам Дамаска, торговцам Яффо и Каира, владельцам лавок в построенном на песках Тель-Авиве, городе, которому еще не исполнилось и тридцати лет. Некоторые из присутствующих в зале уже держали в руках карандаши, чтобы подсчитывать число голосов. Большинство в две трети голосов должно было означать, что Палестине, которая с 1917 года находилась под британским мандатом, предстоит разделиться на два государства: одно для евреев, другое для арабов. Голосованию предшествовали несколько месяцев трудных дипломатических переговоров и угроз применить насилие, порожденных недавними событиями в Европе. Для тех, кто поддерживал еврейское национальное движение, сионизм, принятие подобной резолюции явилось бы актом справедливости по отношению к преследуемому народу, осуществлением двухтысячелетней мечты о национальном возрождении. Для арабов Палестины и пограничных стран это означало внедрение чужеродного государственного образования в самое сердце Ближнего Востока, нестерпимое унижение и неизбежную войну.
На севере Сирии, в шести тысячах миль от Нью-Йорка, был уже вечер. Пилот, летящий с запада над плоским зеркалом Средиземного моря, увидел бы сначала отраженную в воде полную луну, а затем темные пятна родовых пастбищ и обработанных участков земли, которые, удаляясь от берега, тянулись к Евфрату и внутренним пустыням. Алеппо представился бы пилоту россыпью огней у средоточия сбегающихся отовсюду железнодорожных путей и дорог, городом, который растекался во все стороны от центрального базара и полуразрушенной старинной цитадели. Лавочки уже позакрывались, женщины из увеселительных заведений приступили к приему клиентов, а мужчины, зажав во рту мундштуки кальянов и вдыхая розовое благоухание, погрузились в дым кофеен, словно ныряльщики в морские глубины. От окраин Старого города путаные переулки вели к кварталу, где всегда, из века в век, жили евреи, и в центре этого квартала за высокими стенами стояла главная синагога. Спустившись на несколько ступенек в конце одного из коридоров синагоги, посетитель попадал в темный грот. Там, в железном сундуке с двумя замками, лежала книга.
На исходе субботы, когда последние молящиеся ушли, худой человек в длинной, до пят, рубахе, смотритель главной синагоги Алеппо – звали его Ашер Багдади, – совершал свой обход; по обыкновению он прошел по всем помещениям и по двору, где собирались летом прихожане; прошел он и мимо грота, именуемого Пещерой пророка Илии, где находился тот самый сундук. Для пущей надежности замок на нем был двойной, чтобы при надобности старейшины, которым доверены ключи, открывали его вдвоем, не спуская друг с друга глаз. Но открывали его редко. Смотритель был лицом не настолько важным, чтобы ему доверили один из этих ключей, но в его ведении находился длинный, размером с предплечье ребенка, железный ключ от ворот синагоги. Ашер Багдади пересек узкий переулок и, одолев три лестничных марша, оказался в своей квартирке, выходящей окнами на опустевший двор, который он только что покинул. Улочки здесь освещались керосиновыми фонарями.
Большинству алеппских евреев вряд ли было что-нибудь известно о последних событиях на Флашинг-Медоуз; многим из них вообще не было дела до Палестины, и только горстка счастливчиков имела дома радиоприемник. Среди тех, кто понял всю важность этого события, был пятнадцатилетний Рафи Саттон, тот самый отставной агент, с которым я встретился шестьдесят лет спустя. Рафи сидел в гостиной своего дома, расположенного в современном квартале, – там жили евреи, мусульмане и христиане среднего класса, сбежавшие от тесноты и нищеты Старого города. Вся семья Рафи – родители, братья, сестры – сгрудилась у приемника «Зенит».
Тем временем бразильца у микрофона сменил американец. Новый голос стал читать список стран.
– Афганистан? – спросил он и повторил неслышный по радио ответ из зала: – Против.
– Аргентина, – сказал он. – Аргентина? Воздержалась.
– Австралия? – продолжал он. – За.
За дни и недели, предшествовавшие голосованию, угрозы арабских лидеров и дипломатов уничтожить силой еврейский анклав в Палестине сменились угрозами в адрес евреев, проживающих в уязвимой диаспоре в различных регионах мусульманских стран – в Багдаде, Алеппо, Александрии, Тунисе, Касабланке. В арабских странах проживало восемьсот тысяч евреев, а еще двести тысяч жили в неарабских мусульманских странах, таких, как Иран и Турция. Эти евреи в большинстве своем не были сионистами, но это не имело значения: отныне все они становились заложниками. «Образование еврейского государства ставит жизнь миллиона евреев мусульманских стран под угрозу», – заявил представитель Египта. Если эта резолюция будет одобрена, предупредил премьер-министр Ирака, «против всех евреев в арабских странах будут приняты суровые меры». Евреи, проживающие в арабских странах, подвергнутся «чрезвычайному риску», напомнил член палестинской делегации. Разумеется, правительства арабских стран сделают все возможное, чтобы их защитить, сказал он, «но никакое правительство не в силах предотвратить народный гнев и всплеск насилия».
