Первое свидетельство независимых экспертов получено в 1970 году, через двенадцать лет после того, как «Корона» попала в Израиль. «Создается впечатление, – пишут в институт двое из них, – что небрежное отношение длится годами».

Через четыре года после этого отчета и через три года после предостережения ученых о том, что «Корона» разрушается, Институт Бен-Цви, попечители манускрипта и Еврейский университет все еще спорили о том, следует ли поместить ее в Национальную библиотеку, где книгу наконец станут хранить в подобающих условиях. Этот проект представлял собой сложное юридическое соглашение, включающее договор об экстерриториальности, по условиям которого один из уголков Национальной библиотеки, становившийся хранилищем «Короны», превращался в зону, находящуюся в ведении Института Бен-Цви.

На совещании дирекции института престарелая вдова президента Рахель Янаит Бен-Цви резко возразила против утверждения, что институт проявил небрежение в отношении манускрипта, и заявила, что не стоит проявлять излишней «поспешности», принимая решение о перемещении. Она потребовала, чтобы президент Еврейского университета «посетил институт и сам убедился в том, что мы сделали все необходимое для обеспечения ее сохранности». Ее высказывания сохранены в протоколе совещания, хранящемся в архиве Института Бен-Цви. В ответ на слова университетского профессора, требующего как можно скорее перевести манускрипт в Национальную библиотеку, она сказала, что он это предлагает, «потому что ему так удобнее для работы».

«Ценность института в том, что в нем хранится “Корона”, – утверждала вдова президента, невольно повторяя слова алеппских раввинов, сказанные много лет назад. – Это главное достояние института и основа его авторитета».

За эти годы община в Алеппо, некогда хранившая «Корону», уменьшилась до нескольких сот человек. В 1972 году черед покидать город наступил и для Моше Коэна. Коэн происходил из семьи последних хранителей «Короны»: он приходился внучатым племянником покойному Ибрагиму Эффенди Коэну и сыном Эдмонду Коэну, человеку, который осенью 1957 года вытащил сокровище из тайника.

Родители Коэна были среди тех немногих зажиточных евреев, что еще оставались в городе. Моше рос под присмотром няни-армянки и получил образование в частной католической школе, где он и его друзья-евреи передавали друг другу французский перевод запрещенного романа «Исход», сионистский бестселлер, написанный американцем и через знакомых доставленный в Сирию. В 1972 году Коэн был студентом Алеппского университета, где посещал факультет арабской литературы; евреи, как правило, не допускались к изучению других специальностей, которые он, возможно, предпочел бы, например фармакологию или медицину.

Примерно в это время Коэн поехал с отцом в Дамаск на поминальную службу по недавно скончавшемуся раввину-каббалисту. Юный Коэн произнес речь на литературном арабском перед сидящими в синагоге людьми, среди которых, естественно, было и несколько агентов мухабарата, секретной полиции. Вскоре после этого он был вызван в управление алеппского мухабарата, на самый верхний этаж. Он вошел в хорошо обставленный кабинет офицера, погоны которого указывали на высокий чин.

– Благодарю вас, что приняли наше приглашение, – улыбаясь, сказал офицер.

Коэн ответил, что его вызвали, а вовсе не пригласили.

– Кто же вынудил вас прийти? Я его накажу. Я велел пригласить вас со всем подобающим уважением, – сказал офицер.

Таковы были привычные игры мухабарата.

– Послушайте, – сказал офицер, – я вижу, что вы человек образованный, вы на хорошем счету в университете и вы произнесли речь в синагоге в Дамаске. Нам очень понравилась ваша речь.

Наконец офицер перешел к делу: правительство хочет, чтобы Коэн раз в неделю вел радиопередачи. Им обоим было известно, что режим нуждался в еврее, который займется проправительственной пропагандой.

– Генерал, – сказал Коэн, – возможно, я делаю некоторые успехи в литературе и в произнесении хвалебных и надгробных речей для раввинов и ученых-филологов, но тут речь идет о политике. А в политике я не разбираюсь.

– Это не беда, – ответил офицер, сохраняя дружеский тон. – Мы подготовим для вас материал, а вы будете его произносить, потому что ваш голос подходит для радио.

Коэн снова и снова пытался отказаться, и настроение офицера становилось все менее радужным.

– Вы над нами смеетесь! – рявкнул он. И Коэн понял, что теперь он попал в черный список. Его отец задействовал некоторые связи, чтобы как-то затянуть дело, но большие неприятности были лишь вопросом времени. Выбора не оставалось, следовало бежать.

Дорога была рискованной, как всегда. Беглецы, как и прежде, полностью зависели от проводников, и некоторые бесследно исчезали в пути. Кое-кого сдавали властям. Два года спустя, в 1974 году, четыре еврейские девушки, из них три сестры, при попытке бежать из страны были изнасилованы и убиты, а тела их брошены в пещере.

В один из вечеров Коэн отправился на заранее спланированную встречу, которая должна была состояться в одном из молодежных клубов на улице Барон, возле кинотеатра «Рокси». С ним были его близкий друг Рувен Дайо и девушка, имени которой он не назвал. (Пересказывая мне эту историю, Коэн специально опускал многие детали и имена; даже тридцать лет спустя у него сохранился инстинкт человека, выросшего с чувством, что мухабарат везде имеет уши.) Среди такси, припаркованных у тротуара, стоял черный «мерседес» проводника. «Притворитесь, что задремали», – сказал им проводник, когда они на полной скорости мчались из Алеппо. Они так и сделали. Это было нужно для того, чтобы им не пришлось говорить, если машину остановят, потому что евреи, арабы-христиане, как, впрочем, и мусульмане из высшего общества, произносят некоторые звуки иначе, чем большинство сирийцев; это могло привлечь к путешественникам ненужное внимание. «Мерседес» вез их на юг, пока ближе к полуночи наконец не остановился. Коэн увидел перед собой колючую проволоку и нечто похожее на военный лагерь и решил, что они у пограничного переезда. Проводник открыл дверь машины и исчез. Через несколько минут он пришел с двумя вооруженными солдатами, проявляющими явную нервозность, и те вернули пассажирам удостоверения личности. Это было странно, потому что никаких удостоверений личности они на проверку не сдавали. Коэн был так напуган, что запихнул свой документ в карман, даже не взглянув, чье там имя и кто на фотографии. Они проехали еще около часа, пока не увидели предместья какого-то города. Это был Бейрут. Проводник остановил машину у одного из домов, постучал особым стуком в дверь, отступил назад, подождал, пока она не открылась, посмотрел, как трех его пассажиров провели внутрь, и исчез.

Их накормили завтраком. Коэн стянул с себя лишнюю одежду – единственные вещи, привезенные им из Алеппо, кроме двухсот долларов наличными и почетного диплома, который он накануне вечером снял со стены в университете. В тот день их распределили по семьям. В Ливане тогда царила атмосфера лихой свободы, его этническая пестрота еще не повергла страну в хаос гражданской войны; семья, приютившая Коэна, возила его в горы кататься на лыжах, в магазины на улице Хамра, в казино. Через несколько дней ему позвонили.

– Идите по улице Хамра, пока не окажетесь на набережной, – услышал он. – Под мышкой держите газету «Л’ориан-ле-жур».

На набережной Коэн встретил Рувена и девушку, и они вместе пошли вдоль моря, пока не добрались до небольшого ветхого строения. Внутри было три комнаты, заставленные старыми кроватями и комодами. Их приветствовало несколько человек, говоривших с напевным ливанским акцентом и носивших куртки, под которыми, как показалось Коэну, были спрятаны пистолеты. Коэн не знал, гость ли он там или пленник, а когда он попытался выяснить, кто эти люди и что они собираются с ними делать, ему велели заткнуться. Настала ночь. К берегу подплыла рыбацкая лодка, управляемая человеком в ковбойской шляпе. Взяв на борт беглецов и ливанцев, она отплыла в Средиземное море. Коэн, впервые увидевший море лишь несколько дней назад, был в ужасе и, чтобы не выдать охватившую его панику, сделал вид, что он не трусливый парнишка из арабского города, а этакий герой Ари Бен Канаан в исполнении Пола Ньюмена из экранизации «Исхода».