Ее убеждения были так же радикальны как и его, хотя вылились в другую форму. У девушки, в ранней молодости, все взгляды на жизнь имеют какое-нибудь отношение к любви и последствиям ее. Когда молодой человек склоняется к либерализму или консерватизму, он вовсе не руководствуется соображениями о том, как взглянет на вопрос какая-нибудь еще скрывающаяся в тумане молодая особа. Но девушка, если она вообще останавливается на подобных мыслях, мечтает о них и как о мыслях человека, которого она надеется когда-нибудь полюбить. Перейди она, протестантка, в католицизм и поступи в монастырь, она чувствует, что, отказываясь от надежды на любовь, она приносит величайшую жертву, какую только может принести религии, которой открывает свое сердце. Если она предается музыке, живописи, изучению языков, она думает о впечатлении, какое ее таланты могут произвести на какого-нибудь идеального мужчину. Все это, совершенно бессознательно, представлялось уму леди Франсес по мере того, как месяц за месяцем и год за годом в ней складывались ее радикальные убеждения. Она не думала ни о чьей любви — вообще мало думала о любви — но среди ее размышлений о слабостях и тщеславии аристократии, ей постоянно представлялся вопрос: что сталось бы с нею, если бы с ней встретился один из тех людей, хотя и пролетариев, но кого в мечтах своих она считала благороднее герцогов, и если бы этот человек стал просить ее руки? Она говорила себе, что если б такой человек явился, она оценит его по достоинству, будь он герцог или бедняк. При таком душевном настроении она, конечно, склонна была ласково отнестись к предложению приятеля брата. Чего в нем недоставало такого, что девушка могла требовать? В этих выражениях, задала она себе этот вопрос. По манерам человек этот был джентльмен. В этом она не сомневалась. Бедняк он или нет, в нем не было ничего, что оскорбляло бы вкус самой благорожденной дамы. В том, что он лучше образован, чем любой из окружавших ее высокообразованных молодых людей, она была совершенно уверена. У него всегда находилось больше материала для разговора, чем у других. О его происхождении и родстве она не знала ничего, но почти гордилась своим незнанием, в силу своего правила, что человека следует ценить только по тому, что он сам представляет, а отнюдь не по тому, что он может заимствовать от других. Его наружностью, которой она придавала большое значение, она очень гордилась. Он, без сомнения, был красивый молодой человек с легкой походкой, с движениями, полными природного изящества, но нисколько не заученными, с высоко поднятой головой, с живыми глазами, красивыми руками и ногами. Ни ум, ни политические убеждения не открыли бы человеку доступа в ее сердце, если б наружность его была неприятная; к тому же с минуты их первой встречи он никогда ее не боялся, — дерзая, когда не соглашался с нею, трунить над ней и даже распекать ее. В сердце девушки нет более сильной преграды для любви, чем сознание, что человек ее боится. Она не сразу отвечала ему, и много думала о предстоявших ей опасностях. Она знала, что не может отречься от своего происхождения. Она признавалась самой себе, что хорошо ли это или дурно, а дочь маркиза не то что другая девушка. Она имела серьезные обязанности по отношению к отцу, к братьям, отчасти даже к мачехе. Но был ли задуманный ею поступок такого рода, что его можно было считать злом для семьи? Она видела, что в обычаях света произошли мало-помалу большие перемены в течение последнего столетия. Аристократия не стояла так высоко, как прежде — и следовательно люди неаристократического происхождении не стояли так низко. Дочь королевы вышла за ее подданного. Разные лорды Джоны и лорды Томасы каждый божий день вступали в то или другое предприятие. Было не мало примеров, что девушки-аристократки поступали именно так, как собиралась поступить она. Чем почтамтский клерк ниже всякого другого?

Затем представился серьезный вопрос, должна ли она говорить отцу? Девушки вообще советуются с матерью, а претендента посылают к отцу. У нее не было матери. Она прекрасно сознавала, что не пожелает оставить свое счастие в руках настоящей маркизы. Заговори она с отцом, она знала, что вопрос будет сразу решен против нее. Отец ее был слишком под властью жены, чтобы ему позволили иметь в подобном деле собственное мнение. А потому она решила действовать на собственный страх. Она примет предложение, а затем воспользуется первым удобным случаем, чтобы сообщить мачехе, что она сделала. Так и случилось. Рано утром она дала ответь Джорджу Родену и в тот же день, ранним же утром, собралась с духом и все рассказала маркизе.

Дом, куда ее повезли, был большой, немецкий замок, очень удобно устроенный, которому горы служили фоном, а Эльба протекала почти у самого подножии окружавших его террас. Маркиз потратил на него не мало денег и на его резиденцию все прохожие бросали завистливые взгляды. Замок этот был куплен, под влиянием минутной фантазии, за красоту, но до настоящего случая в нем никогда не жили более недели. При других обстоятельствах лэди Франсес была бы здесь совершенно счастлива, и часто выражала желание прожить несколько времени в Кенигсграфе. Но теперь, хотя она старалась смотреть на их пребывание здесь, как на одно из заурядных событий их жизни, она не могла отделаться от мысли о тюрьме. Маркиза решила не давать ей отделаться от этой мысли. На первых порах и она и маркиз не говорили ни слова о невозможном обожателе. Так было условлено между ними. Но они вообще ничего не говорили. Во всех движениях замечалась суровость, угрюмое безмолвие царило в замке, нарушало его только присутствие мальчиков. Пытались даже как можно чаще разлучать ее, с братьями, и это раздражало ее более всех других оскорблений, которые ей причинялись. Недели через две было объявлено, что маркиз возвращается в Лондон. Он получил несколько писем от «своих»; присутствие его там было совершенно необходимо. При этом, лэди Франсес не было сказано ни слова о том, сколько, приблизительно, продолжится их собственное пребывание в замке.

— Папа, — сказала она, — вы возвращаетесь в Лондон?

— Да, моя милая. Присутствие мое в городе необходимо.

— Сколько времени пробудем мы здесь?

— Сколько времени?

— Да, папа. Я очень люблю Кенигсграф. Я всегда считала его самым красивым местом, какое я только знаю. Но мне неприятна перспектива жить здесь, не зная, когда я уеду.

— Лучше бы ты спросила мама, моя милая.

— Мама никогда не говорит со мной. Мне бесполезно было бы ее спрашивать. Папа, вы должны сказать мне что-нибудь, прежде, чем уедете.

— Что сказать тебе?

— Или позволить мне сказать вам кое-что.

— Что ты хочешь сказать мне, Франсес? — спросил он сердитым тоном, с суровым видом, но ни тон его не был достаточно сердят, ни лицо достаточно сурово; ему нисколько не удалось напугать дочь. В сущности ему не хотелось, чтобы о почтамтском клерке зашла речь прежде, чем он не убежит; он был бы очень рад напугать ее настолько, чтобы заставить замолчать, если б это было возможно.

— Папа, мне хотелось бы, чтобы вы знали, что никакой пользы не будет от того, что меня здесь запирают.

— Никто тебя не запирает.

— Я говорю о Саксонии. Конечно, я пробуду здесь несколько времени, но не можете же вы ожидать, чтобы я осталась здесь навсегда.

— Кто говорит о «навсегда»?

— Вижу, что меня привезли сюда, чтоб… разлучить меня с мистером Роденом.

— Я предпочел бы не говорить об этом молодом человеке.

— Но, папа, если он будет моим мужем…

— Он не будет твоим мужем.

— Это будет, папа, сколько бы времени меня здесь ни держали. Это-то я и хочу дать вам понять. Раз давши слово — и не одно слово — я конечно от него не откажусь. Я предполагаю, что вы увезли меня сюда с целью попытаться отучить меня от этой мысли.

— Об этом и толковать нечего; дело невозможное!

— Нет, папа. Если он захочет… и я захочу… никто помешать нам не может. — Говора это, она смотрела ему прямо в лицо.

— Неужели ты хочешь сказать, что не обязана послушанием родителям?