— Да, — сказал Гэмпстед, пытаясь улыбнуться, — я здесь и надеюсь бывать здесь часто, очень часто, пока мне не удастся увезти нашу Марион отсюда.

— Нет, — слабо и кротко сказала Марион.

— Вы очень постоянны, милорд, — сказала мистрис Роден.

— Мне кажется, человек всегда постоянен, если истинно любит. Но какую историю вы-то нам привезли, мистрисс Роден. Не знаю, должен ли я называть вас «мистрисс Роден».

— Конечно, милорд, вам следует так называть меня.

— Что это значит? — спросила Марион.

— А вы и не слыхали, — сказал он. — Я еще не успел передать ей все это, мистрисс Роден.

— Так вы знаете, лорд Гэмпстед?

— Да, знаю; хотя Роден не удостоил написать мне строчки. Как прикажете называть его? — На его мистрисс Роден ничего не ответила. — Конечно, он написал Фанни. Весь свет это знает. Кажется, прежде всего это стало известно в министерстве иностранных дел, оттуда уже дали знать моим, в Траффорд. Полагаю, что в Лондоне нет клуба, в котором бы сотни раз не повторяли, что Джордж Роден не Джордж Роден.

— Не Джордж Роден? — спросила Марион.

— Нет, дорогая. Вы обнаружите страшное невежество, если так его назовете.

— Кто же он, милорд?

— Марион!

— Извините. Сегодня больше не буду. Но кто он?

— Герцог ди-Кринола.

— Герцог! — воскликнула Марион.

— Вот кто он, Марион.

— Что ж, ему там дали этот титул?

— Кто-то дал его одному из его предков, несколько веков тому назад, когда Траффорды — ну, я хорошенько не знаю, что Траффорды тогда делали. Он, вероятно, намерен принять титул?

— Говорит, что нет, милорд.

— Он должен это сделать.

— Я тоже того мнения, лорд Гэмпстед. Он упрям, вы знаете, но может быть он и послушает кого-нибудь из друзей. Поговорите с ним.

— Лучше бы ему посоветоваться с другими, более чем я способными объяснить все «pro» и «contra» его положения. Всего лучше ему отправиться в министерство иностранных дел и повидаться с моим дядей. Где он теперь?

— Пошел в почтамт. Мы приехали домой около полудня и он тотчас отправился. Вчера мы уже поздно вечером приехали в Фолькстон, он предложил мне там переночевать.

— Он продолжает подписываться старым именем? — спросил Гэмпстед.

— О, да. Мне кажется, он не согласится от него отказаться.

— Ни от департамента?

— Ни от департамента. Чем же ему больше жить, говорит он.

— Отец мой мог бы что-нибудь сделать. — Мистрис Роден покачала головой. — Сестра будет иметь средства, хотя, вероятно, недостаточные для их потребностей.

— Он никогда не согласился бы жить, сложа руки, на ее деньги, милорд! Право, мне кажется, я вправе утверждать, что он окончательно решил отказаться от титула, как от пустого бремени. Вы, может быть, заметили, что убедить его не легко.

— Самый упрямый человек, какого я когда-либо встречал в жизни, — сказал Гэмпстед, смеясь. — Он и сестру мою заставил смотреть на дело его глазами.

Тут он неожиданно повернулся в Марион и спросил:

— Что ж, уходить мне теперь?

В присутствии мистрисс Роден она не пожелала вдаваться ни в какие объяснения, а потому просто ответила:

— Если вам угодно, милорд.

— Не хочу я быть «милордом». Вон Роден, настоящий герцог, предки которого были герцогами задолго до времен Ноя; ему позволяется называться как ему угодно, а меня и не спрашивают, даже лучшие и самые близкие друзья. Тем не менее, я повинуюсь и если не приеду ни сегодня, ни завтра, то напишу вам самое милое письмецо, какое только сумею.

— Не делайте этого, — слабо, чуть слышно, сказала она.

— А я сделаю, — сказал он. — Не знаю, не придется ли мне ехать, в Траффорд; если «да», то вы получите письмецо. Сознаю я, мистрисс Роден, свою полнейшую неспособность написать приличное billet-doux[11]. «Дорогая Марион, я ваш, а вы моя. Остаюсь вечно ваш». Дальше этого я идти не умею. Когда человек женат и может писать о детях, о хозяйстве, делать распоряжения насчет охотничьих лошадей и собак, тогда это, вероятно, становится легко. Прощайте, дорогая. Прощайте, мистрисс Роден. Желал бы я постоянно называть вас герцогиней, в виде мести за вечного «милорда». — С этим он оставил их.

Мистрисс Роден казалось, что между молодыми людьми все решено. Чувство сожаления овладело ею, когда она подумала, что доводы против этого брака так же вески, как и прежде. Тем не менее, это так естественно…

— Так это состоится? — спросила она, с своей самой милой улыбкой.

— Нет, — сказала Марион, без всякой улыбки. — Это не состоится. Почему вы так на меня смотрите, мистрисс Роден? Разве я не говорила вам, перед вашим отъездом, что этому никогда не бывать?

— Но он обращается с вами так, точно он ваш жених.

— Что ж мне с этим делать? Когда я прошу его уехать, он возвращается; когда я говорю ему, что не могу быть его женой, он не хочет мне верить. Он знает, что я его люблю.

— Вы ему это сказали?

— Сказала ли! Ему не нужно было и говорить. Конечно, он это знал. О, мистрисс Роден, если б я могла умереть за него и кончить с этим! А между тем мне бы не хотелось покинуть моего дорогого отца. Что мне делать, мистрисс Роден?

— Но мне сейчас казалось, что вы так счастливы, когда он здесь.

— Я никогда не бываю счастлива при нем, а, между тем, я точно на небесах.

— Марион!

— Я никогда не бываю счастлива. Я знаю, что тому, чего он желает — не бывать. Я знаю, что позволяю ему даром тратить свои сладкие речи. Ему нужна другая, совершенно непохожая на меня. Красавица, с хорошим здоровьем, с горячей кровью в жилах, с громким именем, с величавым взглядом, благородной осанкой, женщина, которая, приняв его имя, даст ему столько же, сколько получит, а главное, женщина, которая не зачахнет у него на глазах, не будет мучить его в течение своей короткой жизни болезнью, докторами, постепенно бледнеющими надеждами безнадежно больной. А между тем, я позволила ему приехать и сказала ему, как нежно его люблю. Он приезжает и читает это в глазах моих. Такое блаженство быть любимой так, как он любит. О, мистрисс Роден, он меня поцеловал. — Это не показалось мистрисс Роден делом необыкновенным; но, не зная, что сказать, она также поцеловала девушку. — Тогда я сказала ему, что он должен уехать и никогда более ко мне не приезжать.

— Рассердились вы на него?

— На него! Я рассердилась на себя. Я подала ему повод это сделать. Как могла я рассердиться на него! Да и что за беда, если б не из-за него? Если б он только захотел понять, что я не могу говорить с ним. Но я слаба во всем, кроме одного. Никогда не заставит он меня сказать, что я согласна быть его женой.

— Моя Марион! Дорогая Марион!

— Но отец этого желает.

— Желает, чтоб вы стали его женой?

— Да. Он говорит: почему бы тебе не быть как все? Как могу я сказать ему? Как могу я сказать, что я не похожа на других девушек из-за моей дорогой мамы? А между тем, он этого не знает. Он этого не видит, хотя так много испытал. Он заметит это только тогда, когда я буду там, на постели, и не смогу к нему прийти, когда он будет звать меня.

— Ничто теперь не доказывает ни ему, ни мне, что вы не доживете до моих лет.

— Я не доживу до старости. Вы знаете, что я умру молодой. Разве кто-нибудь из них уцелел? Но отец мой — мой дорогой отец — должен сам открыть это. Я иногда думала, что меня хватит на его век, что я буду при нем до конца. Оно могло бы быть, если б все это не терзало меня.

— Не сказать ли мне ему, лорду Гэмпстеду?

— Ему во всяком случае надо сказать. Он не связан со мной, как отец. Его скорбь не будет особенно тяжка. — На это мистрисс Роден покачала головой. — Неужели я ошибаюсь?

— Если вы прогоните его от себя, он не легко это снесет.

— Может ли молодой человек, у которого столько интересов, так любить меня? Мне казалось, что только девушки так любят.

— Он понесет свой крест, как несут его другие.

— Но я должна облегчить его ношу насколько могу, неправда ли? Мне следовало это сделать раньше. Если б я сразу удалила его, он бы не страдал. Всему этому должен быть конец. Хотя бы это убило меня, хотя бы это на короткое время страшно огорчило его, это будет сделано!