— Поверь, Джордж, — сказала она, — что равенство так же дорого в дружбе, как и в любви.

— Несомненно, мама, — отвечал он, — но прежде чем руководствоваться этим правилом, следует определить слово «равенство»: что уравнивает двух мужчин, или мужчину и женщину?

— Внешний условия больше всего другого, — смело отвечала она.

— А мне казалось бы, что тут большую роль играют внутренние, душевные условия.

Она взглянула на него и покачала головой мило, кротко, с любовью, но все же с твердым намерением выразить противоречие.

— Я всегда допускал, — продолжал он, — что человек низкого происхождения…

— Я ничего не говорила о низком происхождении! — Это был вопрос, относительно которого между матерью и сыном не существовало полной откровенности, но мать всегда пыталась успокоить сына на этот счет.

— Что человек относительно низкого происхождения, — продолжал он, не прерывая своей фразы, — не должен позволять себе того, что может себе позволить истый аристократ; это несомненно. Хотя молодой принц может стоять выше по природным дарованиям, чем молодой сапожник, и всего лучше обнаружат свой аристократизм, ухаживая за сапожником, тем не менее сапожник должен ждать, чтоб за ним ухаживали. Свет создал такой порядок вещей, при котором сапожник не может поступить иначе, не обнаруживая дерзости и нахальства, с помощью которых он ничего не достигает.

— И при которых он стал бы очень плохо тачать свои сапоги.

— Несомненно. Этого ни как нельзя избегнуть, так как более благородные занятия, к которым призовет его оценивший его принц, заставят его бросить свои сапоги.

— Неужели лорд Гэмпстед заставит тебя бросить почтамт?

— Вовсе нет. Он не принц, да и я не сапожник. Хотя нас разделяет большое расстояние, оно не так велико, чтобы наше знакомство требовало подобной перемены. Но я говорил… не знаю хорошенько, что я говорил…

— Ты старался определить, что такое «равенство». Но человек всегда запутывается, когда вдается в определения, — сказала мать.

— Хотя оно отчасти зависит от внешних условий, внутренние играют тут большую роль. Вот, собственно, что я хотел сказать. Мужчина и женщина могут отлично ужиться, питать друг к другу такую постоянную любовь, хотя бы один был аристократ и богач, а другая была бедна и взята из ничтожества. Но совершенное животное и разумное человеческое существо едва ли могут ужиться и любить друг друга.

— Это правда, — сказала она. — Боюсь, что это правда.

— Надеюсь, что это правда.

— Подобные опыты часто делаются обыкновенно к большой невыгоде того, кто выше.

Все это, однако, говорилось, прежде, чем Джордж Роден заикнулся о лэди Франсес, и относилось только к дружбе, возникавшей между ее сыном и молодым лордом.

Молодой лорд, при равных случаях, посещал домик в Голловее и был чрезвычайно любезен с матерью своего друга. У лорда Гэмпстеда была манера быть любезным, которая никогда ему не изменяла, как только он пожелает прибегнуть в ней. И он почти постоянно прибегал к ней, исключая тех случаев, когда отпор, данный его личным взглядам, вынуждал его быть вежливо-неприятным. Говоря об охоте с ружьем, о рыбной ловле и других занятиях, которых не одобрял, он прибегал к аргументам, по-видимому, да и в сущности полным добродушия, но которые, однако, имели свойство раздражать противника. Этим способом он успел сделаться совершенно ненавистным мачехе, с которой ни в чем не сходился. Во всех других случаях обращение его всегда, было ровное, с каким-то симпатичным оттенком интимности. В силу этих свойств он попал в большую милость к мистрисс Роден.

Кому неизвестно, как нормальный молодой человек ведет себя при утренних визитах? Он приехал, потому что хочет быть вежливым. Он не явился бы, если б не желал быть популярным. Он охотно был бы любезен, если б это было возможно. Ясно, что он убежден, что обязан одолеть известное количество совершенно неинтересных разговоров, а затем выбраться из комнаты с возможно меньшей неловкостью. Ему и в голову не приходит, чтобы можно было найти разумное удовольствие в беседе с какой-нибудь, мистрисс Джонс. А между тем мистрисс Джонс, вероятно, хороший образчик того общества, в котором каждый желает вращаться. Общество для него обыкновенно состоит из нескольких частой, из которых каждая — мучение, хотя все вместе считаются удовольствием. В похвалу лорду Гэмпстеду следует сказать, что он умел свободно и любезно разговаривать с любой мистрисс Джонс, пока сидел у нее. Он держал себя совершенно непринужденно и беседовал точно век знал эту даму. Ничто так не нравится женщинам, и этим путем лорду Гэмпстеду в значительной мере удалось если не победить, то во всяком случае заглушить сознание опасности, о которой говорила мистрисс Роден.

Но все это относится к эпохе, когда в Голловее ничего не знали о лэди Франсес. Мать и сын очень мало толковали об этой семье. Джордж Роден желал составить себе благоприятное мнение о самом маркизе, но едва ли успел в этом. Относительно мачехи Гэмпстеда он даже не питал этого желания. Она с первой минуты показалась ему женщиной, вполне пропитанной аристократическими предрассудками, которая считала себя облеченной известными привилегиями, ставившими ее неизмеримо выше прочих человеческих существ. Сам Гэмпстед даже не делал вида, что уважает ее. О ней Роден почти ничего не говорил матери, просто упомянув о ней как о маркизе, которая совсем и не родня Гэмпстеду. О лэди Франсес он только сказал, что в этой семье есть девушка, одаренная такой душой, что из всех девушек своего круга она наверное самая милая и благородная. Тут мать его внутренно содрогнулась, подумав, что здесь также может скрываться опасность, но она побоялась коснуться этого даже в разговоре с сыном.

— Как сошло твое посещение? — спросила мистрисс Роден, когда сын уже пробыл дома несколько часов. Разговор происходил после того последнего пребывания в Гендон-Голле, когда лэди Франсес обещала быть его женой.

— Ничего себе, говоря вообще.

— Вижу, что тебя что-то огорчило.

— Нет, ничего. Я был несколько озадачен.

— Что они тебе сказали? — спросила она.

— Почти ничего, кроме любезностей, — только в последнюю минуту сорвалось одно слово.

— Знаю, что тебя что-то оскорбило, — сказала мать.

— Лэди Кинсбёри дала мне понять, что терпеть меня не может. Очень странно, что можно питать такие чувства в человеку, почти не обменявшись с ним ни единым словом.

— Говорила я тебе, Джордж, что ездить туда опасно!

— В этом еще не было бы опасности, если б дело этим ограничивалось.

— Что ж тут еще скрывается?

— В этом не было бы опасности, если бы лэди Кинсбёри была только мачехой Гэмпстеда.

— А что ж она еще?

— Она также мачеха лэди Франсес. О, мама!

— Джордж, что случилось? — опросила она.

— Я просил лэди Франсес быть моей женой.

— Твоей женой?

— И она дала слово.

— О, Джордж!

— Право так, мама. Теперь ты поймешь, что лэди Кинсбёри действительно может быть опасна. Когда я подумаю, какая свобода может быть предоставлена ей мучить падчерицу, я едва могу простить себе свой поступок.

— А маркиз? — спросила мать.

— О его чувствах я пока еще ничего не знаю. Я не имел случая говорить с ним после этого маленького происшествия. У меня вырвалось необдуманное слово, которое милэди услышала и за которое сделала мне замечание. Тогда я уехал.

— Какое слово?

— Обыкновенное приветствие, слово, которое употребительно между близкими друзьями, но которое, будучи сказано мною, выдало всю тайну. Я забыл титул «лэди», обязательный для человека в моих условиях при обращении к девушке в ее условиях. Могу себе представить, с каким ужасом на меня будет смотреть теперь лэди Кинсбёри.

— Но, что скажет маркиз?

— И для него также я буду предметом негодования, крайнего негодования. Мысль о соприкосновении с таким низким существом сразу излечит его от всех его легоньких радикальных поползновений.

— А Гэмпстед?

— Гэмпстеда, кажется, ничто, не может излечить от его убеждений; но даже он не особенно доволен.