— Не волнуйтесь, господин Урт, — говорит паскудная Жестянка. — У вас и без того давление сто на двести. Вы присядьте, посмотрите телевизор.

Включила она мне телевизор. Сижу, подыхаю от злости и слушаю душеспасительную передачу. Какая-то постная рожа в очках агитирует вступить в Добровольную Ассоциацию По Борьбе С Неумеренным Употреблением Пива. Слушал я, слушал, и до того мне вдруг захотелось холодного пивка, что никакого терпежу нет.

Моментально эта стерва выключила телевизор.

— О пиве не может быть и речи, — говорит. — И вообще вам нельзя ни грамма алкоголя. Ваша печень в таком запущенном состоянии…

Тут я выложил ей все, что думаю о ней и о фирме «Харальд и К°». А Жестянка талдычит свое — мол, я не понимаю вас, господин Урт, и точка. Представьте, ну какой интерес выражаться, если тебя оценить некому.

Ладно. Успокоился я чуток и решил наведаться в Бельвилль. Думаю, не попрется же эта гувернантка за мной в заведение.

— Господин Урт, — говорит Жестянка. — Вы хотите ехать в Бельвилль?

— Да, — говорю. — Почему бы и нет?

— И там вы, как я понимаю, собираетесь развлечься?

— Точно, — говорю. — А что, тоже нельзя?

— Сожалею, но в таком случае я не вправе выпускать вас из дома. Ваше сердце может не выдержать.

Я опять взялся за каминные щипцы. Колошматил Жестянку, пока действительно сердце не запрыгало. Этажерка сердечные капли принесла. Я выпил.

— Ну вот и хорошо, — говорит Жестянка. — Вам полезен физический труд. Только напрасно вы хотите поджечь дом. Я не могу вам этого позволить.

Гляжу — двери все закрыты. На окне фигурная решетка. Схватился за телефон, а он отключен. Этажерка встала в боксерскую стойку и обмотала правую клешню полотенцем.

— Во избежание серьезных травм, — объяснила Жестянка.

Я взвыл. Лег на пол и грызу ковер. Этажерка принесла таблетки. Поглядел я на ее клешни, и мне что-то расхотелось капризничать. Принял я всю эту гадость, выспался, чуток успокоился. А Жестянка смилостивилась и пообещала дать вечером стакан безалкогольного пива. Если буду паинькой, конечно.

Так я теперь и живу. Делаю зарядку, жру овсянку, и все такое прочее.

Ох, попадись мне теперь в руки этот самый Харальд со всей своей К°…

Да только не выбраться отсюда никак. Жестянка меня утешает. Она долдонит, что в этих условиях да при налаженном режиме я протяну еще лет пятнадцать. А то и больше.

Забудь, прошу тебя…

— Тим, — сказал отец. — Ты опять взялся за свое?

Он стоял со свечой у распахнутого окошка. В холодном трепетном свете его лицо казалось гипсовым.

В испуге мальчик отпрянул. Свисающие ветви ивы расступились и окутали его темным шелестом.

— Не прячься — я все видел. Поговорить надо, Тим. Ты слышишь?

— Да… — отозвался мальчик.

— Давай сюда, сынок. Давай, пока не увидел никто. Не бойся, я тебя не трону.

Поколебавшись, Тим покинул свое лиственное укрытие и приблизился к окну. Отец отошел в глубь комнаты. Мальчик ступил на подоконник, соскочил на пол и понурился. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Слышно было, как бесконечную ночную тишину сверлят цикады и где-то, на другом краю спящей земли, тащится скрипучая повозка. Со вздохом облегчения отец затворил окно, поставил подсвечник на стол и сел на кровать мальчика.

— Я же тебя просил, Тим, — начал он. — Просил или нет?

Сын не отвечал.

— Ты не такой уж и маленький, должен понимать. Зачем ты это делаешь?

Мальчик порывисто поднял голову. Набежавшие слезы блеснули в его глазах.

— Папа, но почему, почему?.. Я ведь не делаю ничего плохого… Никто даже не видел. Я осторожно, честное слово…

— Не увидели сейчас, так увидят потом, — возразил отец. — Рано или поздно тебя заметят и что тогда? Об этом ты подумал? Хочешь, чтобы тебя стороной обходили, чтоб дразнили, как дурачка Фаби, так? Подумай о нас с матерью. Как-никак среди людей живем. Я не хочу, чтобы соседи показывали на нас пальцами.

Ночная бабочка трепетала под слабо озаренным потолком. Она мягко тыкалась в побелку, словно рука, накладывающая незримый шов. Потом по стремительной спирали спустилась к свече и заплясала вокруг нее, колебля язычок огня. Она порхала, сужая кольцо своего полета, и вдруг коснулась пламени. Раздался еле слышный треск, словно маленькую жизнь насекомого единым махом разорвали в клочки. Мгновение спустя обгоревшая бабочка лежала на столе, и ее лапки судорожно комкали воздух. Потом она затихла.

— Видишь? — сказал отец. — Видишь, что с ней стало? Но тебе-то разум дан, Тим. Ты должен понимать что к чему. Вот вырастешь, станешь взрослым, надо будет обзаводиться своим домом, кормить семью. Кто тебе даст работу, если люди начнут обходить тебя стороной как зачумленного?

— Я могу наняться в цирк, — прошептал мальчик.

— Этого еще не хватало! — От возмущения отец вскочил. — Все в нашем роду зарабатывали честным трудом. И прадед твой, и дед, и отец. Я не хочу, чтобы ты стал ярмарочным трюкачом без роду и племени, без куска хлеба и без крыши над головой. Такого позора в моей семье не будет. А о матери ты подумал? Что, хочешь свести ее в могилу? Да? Я ведь ей ни полсловечка еще не сказал. А ну как она узнает?

Мальчик потупился. Его маленькое сердце выворачивалось наизнанку от горя и стыда.

Отец подошел к сыну и привлек к себе за плечи.

— Брось это дело, — заговорил он укоризненно и просяще, поглаживая волосы Тима. — Брось. Ни тебе от этого проку, ни нам чести. Ну пожалуйста. Забудь, что ты это можешь. Ради нас и ради себя. У тебя когда-нибудь будут дети. Ради них забудь об этом, пожалуйста, Тим. Поверь, так оно спокойнее. Потом ты сам поймешь, что я был прав.

Тим всхлипнул. Он ткнулся лицом в рубашку отца.

— Папа… — прерывающимся голосом проговорил он. — Папочка… Но… это так… здорово… Если бы ты знал, как это здорово…

На груди отца расплылось мокрое и горячее пятно. Он прижимал к себе сына и гладил его по голове и все никак не мог справиться с комком в горле.

— Да я знаю, сынок. Знаю. Меня самого за это папаша о-го-го как лупил… Двух раз с меня хватило, и больше в жизни не пробовал. Да потом и некогда было думать об этом. Вот так-то.

Мальчик отстранился в изумлении.

— Так ты… тоже?! И ты?

Отец кивнул.

— Да. И дед твой это умел, и прадед, и прапрадед. Все пошло с колдуна, который много лет назад жил в нашем городке. Твоя прапрапрабабка купила у него снадобье, чтобы ребенка родить здоровым, сильным и счастливым. Что за снадобье такое, не знаю. Никто не знает. С тех самых пор в нашем роду все и впрямь были крепкими на диво. А еще они умели ЭТО. Умели — и все тут.

Тим слушал с раскрытым ртом. Он смотрел на отца так, словно увидел его впервые.

— Прапрадед был умным человеком, — продолжал отец. — Он строго-настрого приказал жене и сыну молчать. С тех пор так и повелось. Никто в городе не знает о нашем даре. Ни к чему он, Тим, поверь. С тех пор как я его забросил, ни разу не пришлось мне пожалеть. Теперь уж разучился поди…

Отец задумался. Лицо его стало непроницаемым и тихим, как бывает, когда зрение и слух человека обращаются внутрь его. Вдруг он приподнялся над полом и повис в воздухе.

— Нет, не разучился… — пробормотал он и медленно, с опаской, опустился.

— И ты совсем… ни разу… никогда…

Отец покачал головой.

— Нет. Даже мама не знает! Не говори ей, Тим. Не выдавай меня. Будь умницей. — Он обнял мальчика и потерся о его щеку носом, — Спокойной ночи, сынок. И забудь об этом. Прошу тебя.

Он пошел к двери, обернулся, посмотрел на Тима. Казалось, он хотел что-то добавить, но передумал. Вышел и осторожно притворил дверь.

Мальчик распахнул окно и сел на подоконник. Пышная и свежая темнота обняла его. Запахи ночных цветов душистой радугой реяли над клумбой. Меж ветвей ивы крался тихий, как лепет, ветер. Звенели цикады. Звездное небо текло и дрожало, а спящий городок опрокидывался и все проваливался и проваливался в эту бездну, не достигая дна. Нежная прохлада забиралась под рубашку и тихонько шевелилась меж телом и тканью.