Олли подошёл ко мне и тихонько проговорил:

- А вас легче тронуть, чем я полагал.

Солдин ехидно заметил:

- Почему, интересно, никто из героев (это слово он будто выплюнул) не подумал, кто теперь будет защищать страну? Пустое позёрство, сплошная игра.

Олли внимательно посмотрел на него и ответил:

- Да, это игра. Вы оба, наверное, слышали изречение 'все мы - актёры'. Его обычно произносят с осуждением, не задумываясь о том, что все - и в самом деле актёры, потому что у каждого есть свои зрители. А зрителя, даже если это отупевший от работы башмачник, надо уважать. Королю стократ разумнее командовать сражением с безопасного расстояния, но иногда он должен первым выступить в бой, чтобы у других хватило мужества пойти за ним. Учитель - далеко не всегда зануда, но показать школярам, что он может быть въедливым придирой, приходится каждому, кто исполняет эту должность. А отец семейства? Когда дети слышат, как он жалуется на ноющие кости и ругает жену из-за лишней потраченной монеты, кому из них приходит в голову, что на войне он был героем, которому обязаны спасением многие товарищи? Всё, что им хочется - это избрать другую жизнь, более осмысленную и яркую.

Не знаю уж, хотел этого Олли или нет, но своим выстрелом он поразил сразу две цели. Обычно безучастный Солдин сидел, кусая губы, что же до Рони, то тот просто весь залился краской. Поостыв, вожак продолжал:

- Если вы хотите, чтобы человек отважился на что-то или от чего-то удержался, не всегда надо взывать к его рассудку или объяснять выгоды. Покажите ему, как это красиво. Заставьте его ужаснуться тому, как это безобразно. А безобразного впереди будет множество. Люди станут писать доносы, выгонять из дома бесполезных стариков...

Он махнул рукой и помолчал:

- Вы согласны со мной, господин?

- Пожалуй, - ответил я. - Но мне всегда было легче действовать вдали от посторонних глаз, самому решая, что хорошо, что плохо.

- Полагаю, вы и в самом деле таковы. Но что-то говорит мне, что очень скоро вам предстоит выйти из тени.

Вот теперь сиди и думай, случайно он произнёс моё настоящее имя или в самом деле о чём-то догадался.

Через четыре дня мы доехали до деревеньки, где Солдина ждала семья, которая должна была о нём позаботиться. Я сдал его с рук на руки, убедившись, что всё в порядке. Во время прощания юноша долго не решался меня о чём-то спросить, и, наконец, отважился:

- Шади, почему в последнее время вы избегали глядеть мне прямо в глаза? Вам страшно того, чем я стал?

- Ты забыл, Солдин, что я много лет выполнял поручения старика. Мне не страшно, мне стыдно.

- Почему?

- Ты слишком многое отдал, и, по совести говоря, я не знаю, стоит ли Павия такой жертвы. Всё проходит. У йортунов была держава, перед которой все мы - дети. Но начались междуусобицы, а тёплое течение Йер перестало заходить так далеко на восток, и это сделало земли неплодородными.

- Шади, вы понимаете, что сейчас я уже готов ответить на этот вопрос без пристрастия?

- И каков же ответ?

Он задумался, словно перебирал в памяти всех, кого знал:

- Стоит.

Мы пожали друг другу руки и попрощались.

До Вальтгода оставалось всего два дня пути, и хотя я и торопился вернуться в столицу, но решил исполнить свой договор с Олли до конца и проводить артистов. Как только фургон остановился на городской площади, я вышел и протянул вожаку монетку:

- Мне надо спешить. Купи всем угощения и пожелай от меня удачи.

- Я благодарен вам, господин. Надеюсь, мы здесь хорошо перезимуем. А дальше... что ж загадывать.

Он ссутулился, и я впервые понял, как он устал. Мы обнялись, и я пошёл искать коня.

Первая луна зимы, 505 год от обряда Единения

Я больше не считал нужным скрываться и ехал самыми короткими дорогами, беспокоясь лишь о том, чтобы не запалить лошадь. Так что на красивейшие здания южной Павии, где не только благородные, но и богатые купцы считали необходимым завести себе дом с каменной резьбой и непременной галереей, мне удалось полюбоваться не больше, чем когда я лежал в фургончике.

Однако я всё-таки остановился в том городке, где на нас напали, чтобы отдать стражникам обещанное. Это оказалось очень кстати - и для них, и для меня. Городская стража таки задержала Кори, хотя и не решилась допросить, но вскоре из столицы пришло указание отпустить его, а Шади Дакта считать находящимся вне закона. Выручивших меня я не застал на месте, поскольку их выгнали со службы. Никто из новых стражников меня не узнал и не стал задерживать, так что те, кто распоряжался сейчас в столице, сами оставили себя в дураках. Я отыскал дом бывшего начальника стражи и отдал ему золото для моих спасителей. Надо ли объяснять, что мне охотно рассказали обо всех последних новостях, не особо стесняясь в крепких выражениях. Я понял, что надо серьёзно подумать о том, в каком виде мне вернуться в Вилагол. До этого я не называл своего настоящего имени и избегал попадаться на глаза благородным, но сейчас этих предосторожностей было явно недостаточно.

Я продал коня и следующую ночь провёл в лесу у костра. Спать здесь было бы небезопасно, но спать я и не собирался. Я согрел воду и выкрасил волосы хной, стараясь не запачкать руки. Накануне торговец пообещал мне, что краска ляжет ровно, и моя жена будет красавицей. Мои борода и усы и так слегка отдают в рыжину, поэтому я решил их не трогать. У меня круглое, не особенно примечательное лицо, так что разумнее всего было просто прикрыть отросшими волосами шрам на виске и ничего больше не делать. К утру голова просохла, и я уже не опасался заполучить лихорадку. Я бросил в костёр шляпу и плащ, надел, предварительно вывернув наизнанку, свою овчину и потасканную шапку, купленную в городе. На дорогу я вышел уже в облике простолюдина, но даже после целой луны скитаний кожа у меня была слишком белой и чистой, а спина - слишком прямой для крестьянина, и это меня беспокоило.

Когда до столицы оставалось полдня пешего хода, я присоединился к торговцам и мужикам, которые везли в столицу разную снедь - уж их-то туда не могли не пустить. Они старались держаться кучно, опасаясь разбоя даже здесь - и это сильно мне не понравилось. Среди прочих моих спутников выделялся курчавый человек средних лет, неожиданно опрятный, невозмутимый и бодрый, даже зубы у него были белые и крепкие. Перебросившись с ним парой слов, я понял, что это пасечник. Сезон лета-начала осени, когда закупают мёд для заготовок, давно прошёл, но в нынешнюю промозглую пору те, у кого остались деньги, порой готовы втридорога заплатить за горшочек липового или лугового. Так что те, кто умеет рассчитать свою выгоду, оставляют кое-что для зимней торговли. Эту незамысловатую хитрость он охотно поведал мне на привале.

Теперь меня уже не удивлял его облик и повадки, с которыми, переодень его, он мог бы сойти за благородного. Пчёлы не любят людей грязных, злых и беспокойных - так он мне и сказал, добавив, что и занятие у него поздоровее прочих. А может быть и мне попытаться сойти за пасечника? Если среди этой толпы озабоченных собственными делами мало кто обращал на меня внимание, то стражники на воротах будут глядеть куда пристальнее. Я предложил ему оплатить сразу весь товар, и он, попробовав монеты на зуб, довольный, повернул домой. Взвалив на плечи ещё и его ношу, я понял, что пасечник обрадовался не только тому, что заработал свою денежку без больших треволнений и опасностей. Меда было много, он был заботливо увязан в разные тряпки, и выпрямляться под мешком мне пришлось осторожно, чтобы не сорвать спину.

Кое-как я дотащился до ворот Вилагола, стараясь не отставать от прочих. Заходил я со всей толпой, но меня задержали и велели открыть мешок. Я уже приготовился к обыску и допросу, но стражники просто забрали горшок с мёдом и вытолкали меня в город. Товар у пасечника был не из тех, которым приходят торговать каждый день, и его лицо, по всей видимости, им не запомнилось.