В этой ситуации имело некоторое значение «подпитки» вхождение многих выпускников с дипломами антропологов в институциональные и профессиональные пространства, занятые прежде другими специалистами; к этому добавлялось создание новых правительственных организаций и программ, связанных прежде всего с сельским сектором. По мере того как возрастал удельный вес городского населения, внимание антропологов определенно начали привлекать также жизнь, формы организации и борьбы сельских мигрантов в городе и рабочих. Все это шло в ущерб положению индихенистских учреждений, которые постепенно были оставлены новыми поколениями антропологов, как, впрочем, и изучение аборигенных культур и языков. В то же время немалое число выпускников нашли стабильную работу в растущем университетском секторе.

В течение нескольких пятилетий в цеховых дискуссиях господствовали различные варианты марксизма в очень разных сочетаниях — причем почти всегда в сочетаниях с разными теоретическими линиями антропологической традиции. Первоначальная узость вульгарного марксизма с его заметным уклоном в «экономизм» была со временем преодолена (как из-за распространения западноевропейских марксистских подходов, так и в силу собственной динамики эмпирических исследований). Но все равно антропологический цех пришел к мертвой точке. Он оказался не в состоянии решить ключевые теоретические вопросы, касающиеся сельского населения, которое, в свою очередь, во многом потеряло свою былую социальную значимость на новом этапе истории страны, на котором социальные и исторические процессы начали все более вращаться вокруг идеи развития мексиканского пути к формальной демократии.

В определенной мере новое появление концепта культуры во второй половине 1980-х годов можно рассматривать как ответ на эту ситуацию — многим казалось, что он указывал направление, в котором надлежало искать ответы на старые нерешенные и возникающие новые вопросы. Эти вопросы стали быстро и весьма специфическим образом соотноситься с некоторыми формами жизни больших городов и с политической жизнью, взбудораженной в 1988 г. национальной полемикой — все еще не завершенной — о легитимности президентских выборов того года, а позже они распространились и на другие сферы, связанные, например, с состоянием права и гражданства как такового. Это восстановление «символического» параметра в исследованиях было также своего рода катализатором того, что антропологи обратились к явлениям, малоисследованным в предшествующие годы, при этом значительно расширилась тематическая гамма научного поиска и аналитические подходы. Среди этих последних, однако, теперь не было ортодоксальных течений марксистской мысли, которая постепенно утратила свою центральную позицию в дискуссиях[93].

Особое место в этом процессе заняла работа Гильермо Бонфила (1935–1991) — она вызвала споры, сравнимые по остроте с упомянутой работой Палерма. Этот антрополог на протяжении своей жизни сочетал способность к руководству академическими учреждениями с антропологическими исследованиями и поддержкой индеанистских движений на всем Латиноамериканском континенте. Марксизм Антонио Грамши, модный в ту пору в мексиканских социальных науках, и многолинейный эволюционизм марксистской окраски[94] позволили ему проанализировать в его книге «Глубокая Мексика» (оказавшейся в сфере вне академического сообщества, несомненно, самой влиятельной из работ, написанных мексиканскими антропологами второй половины XX в.) последние полтысячи лет мексиканской истории с точки зрения борьбы между двумя «цивилизационными моделями» (Bonfil 1996 [1987]). Первой моделью, согласно Бонфилу, была мезоамериканская — доиспанского происхождения. Она была трансформирована посредством инкорпорации — как свободной, так и насильственной — в нее элементов «западной современности», а также вследствие приспособленческих стратегий, помогавших ей сопротивляться. Второй моделью выступала североатлантическая, которая в ходе истории поменяла свое изначальное испанское обличье на французское, а затем на североамериканское и которая не сумела ни укорениться по-настоящему в стране, ни преодолеть качество «кальки», нередко проявлявшей карикатурные черты. Понятие «народные культуры» служило Бонфилу, как и многим другим антропологам того периода[95], средством гармонизации идеи антагонистического конфликта интересов при изучении символических миров.

Восстание Сапатистской армии национального освобождения, что началось в день вступления в силу договора о свободной торговле в Северной Америке (НАФТА, 1994 г.), с помощью которого его создатели обещали окончательно инкорпорировать Мексику в «развитый» или «западный мир», способствовало тому, что на арену вновь вышла тема аборигенного населения, причем стало ясно, что речь теперь шла не о проблеме «аборигенов», а о проблеме национального плана[96]. Этот фактор переплетался с попытками (наконец успешно завершившимися в 2000 г. после почти столетия монопольного правления одной партии) произвести смену партии, находящейся у власти. Тема политической культуры стала приобретать растущую значимость в социальных науках как в смысле анализа и объяснения поведения граждан, так и в смысле возможности прогнозировать его и даже влиять на него. Следует отметить, что во всем этом был очевиден непрерывающийся процесс поиска коллективной идентичности, который после десятков лет усилий, приложенных людьми к тому, чтобы сплотить национальную метисную культуру и признать себя составной частью третьего мира, пришел к идее построения формальной демократии соответственно нормам западного мира — идее, в которой снова заставила себя слышать аборигенная проблематика.

В настоящее время мексиканская антропология представляется дисциплиной, не только консолидированной, но и имеющей преимущества на национальном уровне относительно других общественно-научных дисциплин[97]; ее положение завидно даже при сравнении с положением антропологии в ряде стран, где, как можно считать, «родилась» эта дисциплина.

Назовем некоторые показательные цифры. В стране, где насчитывается около 100 млн обитателей, из которых по крайней мере десятая часть относится к 62 этноязыковым группам, обычно называемым «аборигенными народами» (а кроме того, несколько миллионов мексиканцев проживают в США), ежегодно готовят более 30 специалистов с высшим образованием по различным антропологическим субдисциплинам (в половине из 32 федеральных единиц страны); есть также 20 магистратур и дюжина докторантур[98], число которых, очевидно, умножится в скором времени. Антропологическое сообщество имеет около 30 специализированных журналов и ежегодников, а также несколько студенческих журналов и институтских бюллетеней[99]. Другой выразительный показатель ситуации — число выпускников в последние годы. С начала 1993 до конца 2000 г. было вручено почти 1500 дипломов, более 400 степеней магистра и почти 200 степеней доктора по различным антропологическим специальностям[100].

Однако в этой положительной картине есть и несколько темных пятен.

Прежде всего обращает на себя внимание то, что дисциплинарный рост, имевший место на протяжении последних десятилетий, не отражается в сравнимом росте представленности антропологических исследований и достижений дисциплины в средствах массовой информации, в сфере принятия правительственных решений, в деятельности партий или в общественном мнении. В связи с этим надо указать также, что цех не смог обзавестись постоянными и эффективными форумами для обсуждения результатов своих исследований, оценки опубликованного в своих книгах и журналах или анализа состояния дисциплины[101]. К названной слабости добавляется то, что антропологические публикации, хоть и многочисленные, но слабо циркулирующие, питаются почти исключительно теми, кто работает в образовательных учреждениях, в то время как сектор антропологов, работающих вне стен этих учреждений (по сути уже давно составляющий большинство цеха), является здесь «великим отсутствующим» и, может быть, с точки зрения сотрудников образовательных учреждений, даже «великим незнакомцем».