Слабой обратной связью между «управленцами» и «управляемыми», на мой взгляд, объясняется и ситуация с развитием новых областей исследования и тестированием новой проблематики. Институционализация новых направлений в России хронически отстает от потребностей познания. Управленцы, как правило, осведомлены об этих потребностях хуже, чем сами исследователи, и уже в силу этого не склонны к постоянному и систематическому реформированию научных институтов, организации новых кафедр, исследовательских групп и отделов, адекватному финансированию новых пограничных проектов. Впрочем, исследованиям, имеющим выраженный прикладной характер или, если говорить о социальных науках, сулящим быстрый политический капитал, в этом отношении легче. В России вообще понятие социального заказа часто подменяется понятием заказа политического: у нас охотно финансируются исследования проблем, с которыми сталкивается власть (конфликты, имиджмейкерство, оценки политического рейтинга и т. п.), и плохо те, с которыми сталкивается народ (бедность, крах систем бесплатного образования и здравоохранения, падение уровня жизни и снижение качества населения). В результате в стране, где больше половины населения живет ниже черты бедности, экономисты предпочитают сочинять индикаторы и измерительные системы, маскирующие социальную пропасть между бедными и богатыми (примеры — ухищрения с расчетами стоимости потребительской корзины и минимального прожиточного минимума), а социологи и антропологи концентрируются на сиюминутных проблемах, обусловленных этим разрывом, не делая попыток анализа глубинных причин социального кризиса. Даже при изучении движений экстремистского характера их возникновение чаще объясняют психологическими и идеологическими «отклонениями» у отдельных людей, нежели растущим уровнем депривации населения целых регионов страны. Сравнения продолжительности жизни, уровней рождаемости и показателей смертности нынешнего периода с периодом 25-летней давности можно обнаружить только в узкоспециальной литературе, настолько они не в пользу сегодняшнего положения дел[31]. Это весьма тревожная тенденция, свидетельствующая о том, что социальные науки, едва успев обрести возможность объективного и непредвзятого анализа, утрачивают эту возможность под давлением власти, заинтересованной в своем позитивном имидже. Сказанное, помимо прочего, означает также, что за состояние дисциплины ответственность несут не только недальновидные политики и управленцы от науки, но и сами ученые.
Другим источником кризиса, углубляющим и подпитывающим его, является весьма парадоксальное состояние информационного коллапса на фоне растущих объемов информации (количества журналов и антропологических интернет-порталов). Библиотечный кризис, стартовавший где-то в конце 1980-х годов, несмотря на сегодняшний рост бюджета страны и растущий (по крайней мере росший до недавнего времени) валютный запас, остается непреодоленным. Библиотеки 20 лет назад прекратили получать необходимый исследователям набор ведущих журналов, не говоря уже о научных книгах ведущих издательств, и по сию пору эта ситуация не улучшается. Некоторым институтам, главным образом естественно-научного и технического профиля, удалось обеспечить доступ своим сотрудникам к полнотекстовым журнальным базам данных крупных западных издательств, однако, например, институты РАН гуманитарного профиля такого доступа, несмотря на неоднократные обращения сотрудников к академическому начальству, так и не получили. Студенты МГУ, стипендии которых, как мы слышали, не так давно увеличили аж до 1100 руб., должны в своей библиотеке платить за каждую статью, полученную из одной из таких баз. Онлайновые версии многих академических журналов по социальным и гуманитарным наукам проданы издательством «Наука» в американскую базу «Eastview», и теперь российские авторы вынуждены покупать доступ к электронным версиям собственных статей у владельцев этой базы за неприличные по российским меркам деньги, а попытки отечественных библиотекарей из ГБЛ, ИНИОНа и ВИНИТИ получить электронные версии этих журналов для расчета индекса цитирования и импакт-фактора закончились ничем. Даже центральные научные библиотеки продолжают испытывать хроническую нехватку бюджетных средств для пополнения своих книжных и журнальных фондов. Понятно, что информационная сторона обеспечения научных исследований в этих областях политиков и правительство особенно не интересует, а не интересует она их потому, что у российского общества в целом нет внятного запроса на знание о самом себе. Знание о возможных исходах политических выборов — дело иное, оно щедро финансируется. Находятся деньги, правда не вдруг, а с опозданием на три года, и на перепись населения (лишь очень бедные страны их не проводят, и для сохранения имиджа страны, не говоря уже о прогнозе налоговой базы, переписи все же считаются необходимыми). Остальное социальное знание идет по разделу «экзотического», т. е. чего-то не столь уж необходимого, не жизненно важного. Для жизненно важных проблем пока все еще находятся эксперты, но откуда они берутся и будут ли водиться в стране в будущем, или же придется приглашать их из стран с более эффективной информационной политикой — об этом, по-видимому, ни у российского общества, ни у его политической элиты головы до сих пор не болят.
Между тем слабое знакомство с мировой антропологической литературой, в особенности с ее новинками, которые практически не достигают российских библиотек и российских читателей, препятствует нормальной профессионализации молодых антропологов. Если ограниченность информации в период 1930–1950-х годов объяснялась войной и затем идеологическим противостоянием, то чем объяснить сегодняшнее положение с комплектованием российских библиотек профессиональными изданиями? Любопытно в этой связи отметить, что интересные дипломные и кандидатские работы появляются сейчас, как правило, именно там, где администрация университета позаботилась об обеспечении доступа к электронным базам журнальных статей ведущих издательств мира (например, в Европейском университете и Высшей школе экономики). При постоянно растущих и раздутых ценах на отечественные научные журналы отсутствие электронного доступа фактически означает новую самоизоляцию и сокращение читательской аудитории у антропологов. Это, в свою очередь, прямая дорога к стагнации и провинциализации данной дисциплины в России (да и отечественной науки вообще).
Не будучи осведомленными об особенностях текущей политики крупных научных издательств и журналов за рубежом, российские ученые получают меньше шансов пробиться на их страницы. Можно было бы принять точку зрения, что влиянию российской антропологии на историю мировой антропологической мысли мешает языковой барьер, однако этому противоречат известные факты влияния работ российских лингвистов, культуроведов, фольклористов и психологов на научные традиции за рубежом. Здесь достаточно упомянуть, например, о влиянии работ Н. Трубецкого, М. Бахтина, В. Проппа, Л. Выготского и А. Лурии на развитие соответствующих областей исследований и антропологических субдисциплин во многих странах Европы и обеих Америк. Отсутствие отдельной главы по истории российской антропологии в англо-, франко- или немецкоязычных трудах[32] и наличие глав по истории британской, французской, американской и иногда немецкой традиций заставляет нас задуматься о вкладе российской антропологии в мировую копилку теоретической мысли. Видимо, вклад этот не столь уж велик, коль скоро он может игнорироваться при описании развития антропологического знания в мире (как, впрочем, не менее скромным он оказывается и в случаях бразильской, китайской, японской и отчасти даже индийской традиций антропологических исследований, хотя импульс развития «пост-колониальных исследований» — весьма влиятельного направления современной социальной критики — пришел во многом как раз из Индии и весьма эффективно реализуется исследователями из этой страны). И существующая информационная политика продолжает эффективно провинциализовывать гуманитарные дисциплины в стране.
