Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.

Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.

Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...

Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна выпрыгнул — и в казарму к чехам... Недоглядел Ганька за Казаченкой... теперь головы кладем...

Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...

Но вокруг стен ров. Хоть и не ров — канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..

— Подымайсь! Вперед!

Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.

Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, — последний вагановский подарок, — сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...

Снова оглянулся. Махнул рукой.

— За мной, ребята!

И увидел... бегут...

Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...

...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.

И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это — не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, — самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели — те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...

Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...

Утром разошлись на три стороны.

Городулин и с ним человек двадцать рабочих — железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей — пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.

Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом «дедушки» Каландарашвили.

Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север — в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.

Брумис склонял и Городулина двинуться в низовья Ангары.

— Не попадете вы в Черемхово, — убеждал Брумис, — по всем дорогам болтаются милиционеры и каратели. Теперь, после побега, сколько их нагонят! Зачем самому голову в петлю совать? — и как самый сильный довод: — Разве нам, большевикам, не найдется дела в партизанских отрядах?

— Все это верно, — отвечал Городулин. — Да ведь и мы не к теще на блины торопимся. Комитет приказал всем иркутским подпольщикам стягиваться в город. Значит, и там дело готовится. В общем, так: заваривайте там кашу погуще, подымайте мужиков на Колчака. Теперь не восемнадцатый год, а девятнадцатый. Успели и мужички распробовать, что к чему. А мы изнутри огоньку подпустим. Чтобы у беляков везде земля под ногами горела.

— Тревожусь я за тебя. Ты мне, Иван Анисимович, стал дороже родного брата.

— А мы братья и есть, — серьезно сказал Городулин. — И кровь одна, и кость одна — рабочая. И враг один. Не вешай голову, Владимир Яныч! Еще увидимся!

Потом снял с ремня наган вместе с кобурой.

— Возьми на память от брата.

Брумис достал свой наган.

— Не надо, — остановил его Городулин. — Отдай кому из ребят, кто с тобой пойдет. А я, — он усмехнулся, — перехожу на мирную работу. Подпольщику до поры до времени оружие помеха. А придет время, будет и оружие.

Добрался ли Городулин до Черемхово и что сталось с ним и его спутниками — Брумис не знал. Но и направление, избранное им, на поверку вышло далеко не столь безопасным.

С ним пошло около сотни человек.

И именно потому, что путь на север, то есть в глубь тайги, в сторону от городов и железной дороги, казался наименее опасным, к Брумису примкнули и все те, кто менее всего помышлял о борьбе и кто думал лишь об одном: как сберечь свою голову на плечах в столь тревожное время.

Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.

Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.

Окончился он трагически.

Поначалу все складывалось удачно. В крайнем дворе затихшей на ночь деревни обнаружили под поветью десяток куриц. Свернули им шею. Показалось мало. Попытались приколоть годовалого поросенка. На истошный визг выскочил хозяин с пешней в руках. Обороняясь, один из мародеров малодушно выстрелил. Всполошилась вся деревня. Послали двоих верхами в волость. Оттуда к утру прискакал взвод конных милиционеров.

Трусливые и тупые мародеры не сумели даже след отвести и сами показали дорогу к привалу.

...Застигнутые врасплох повстанцы метались по поляне, падая под перекрестным градом пуль. За несколько минут, пока бойня не уступила место битве, полегла почти половина брумисовского отряда.

Но частый сосняк, обступивший поляну, только в начале схватки был подмогой милиционерам. Среди вчерашних арестантов были и старые солдаты. Они сразу определили и численность нападающих, и расположение, и особенности их позиции. Под прикрытием тех же сосенок зашли милиционерам в тыл.

Живыми из всего взвода ушли только двое, оставшиеся на опушке коноводами. По ним стреляли, но безуспешно. Убили всего одну лошадь.

Пока на кострах варилось и жарилось конское мясо, провели отрядную сходку. Много было шуму и взаимных попреков. Большинство склонилось к тому, чтобы ночных фуражиров расстрелять всех до единого. Но когда стали выяснять их имена, ни одного в наличии не оказалось. Или все пали жертвами ими же вызванного налета, или благоразумно укрыли друг друга.

Продолжать путь всем вместе было бессмысленно. Никакой боевой ценности отряд не представлял. Ни спайки, ни оружия: несколько револьверов да милицейские карабины без патронов. Такой отряд в первом же бою был обречен на разгром и уничтожение.

Решили разбиться на мелкие группы и пробираться каждой порознь в партизанские края.

Так и прокормиться было легче.