Бугров указал на валявшуюся на полу бумажку.

— Ты прочитай его похоронную.

Брумис поднял, прочитал.

— Значит, самоуправничать надо? Ты кто? Командир советской воинской части или государь император? Да и тот у палача хлеб не отбивал.

Бугров насупился.

— По революционному закону... Они с нашим братом не цацкаются. А ты шибко добренький стал.

— Может быть, я и не добрее тебя, — спокойно сказал Брумис, — только по своим бить не стану.

— Это как, по своим! — повысил голос Бугров.

— Не кричи! В том и беда, что по своим. Ты подумал, какую пищу для антисоветской агитации даешь? О твоем геройстве по всей губернии раззвонят. Партизанский командир Бугров зарубил крестьянина. И ничем не докажешь, что это ложь.

— Отпустить надо было?.. — хмуро сказал Бугров.

Он уже и сам корил себя за несдержанность и возражал даже не из самолюбия, а скорее машинально.

— Не отпускать, а судить. Ревтрибуналом, в заседатели взять крестьян здешних. И расстрелять по приговору суда. Тогда никто не смог бы твое партизанское имя грязью марать... Тоже мне герой, шашкой размахался!

— Ладно, Владимир Яныч, — примирительно сказал Бугров. — Твоя правда. И ты меня пойми. Я ихней казачьей лютости сколько насмотрелся. И по моей спине нагайка гуляла. Ну, не стерпел. Живой человек, тоже хлеб ем. Конечно, надо было ревтрибуналом... Только тут ведь палка тоже о двух концах. Надо и на них страху нагнать.

— Пока только на нее нагнал. — Брумис кивнул на Катю, с которой старательно отваживался Петруха.

— Всегда говорил, не место бабам в отряде! — снова вскипел Бугров.

— Кому она мешает? Человек верный и грамотный к тому же, — возразил Брумис.

Хотя сам в душе был согласен с Бугровым. Он заметил сразу, что Катя не безразлична Вепреву. И это его беспокоило. Всякие, по его выражению, «сердечные истории» он считал лишними в их боевой жизни. Но сама Катя вела себя предельно скромно и за короткий срок заслужила уважение всех бойцов.

Против слов Брумиса возразить было нечего, но надо было сорвать на чем-то досаду, и Бугров крикнул:

— Часовой!

Григорян вырос на пороге.

— Здесь.

— Квасить его тут надумали?

Азат хотел было поставить винтовку к стене, потом спохватился и решительно сунул ее в руки Бугрову. Затем нагнулся и, пятясь, поволок мертвеца за ноги. Брумис подошел, взял за плечи, и вдвоем они вынесли труп на крыльцо.

— Скажи командиру взвода Бороздину, чтобы приказал зарыть, — распорядился Брумис и вернулся в избу.

Большая пестрая кошка подлизывала натекшие на пол лужицы крови.

— Брысь, окаянная! — закричал Брумис и топнул ногой.

Кошка посмотрела на него сытыми круглыми глазами и не торопясь побежала в запечье.

— А ты нервный! — усмехнулся Бугров.

— Скорее, брезгливый, — ответил Брумис.

— Это все едино, нежное воспитание.

— Ты угадал, — с улыбкой сказал Брумис.

Второй раз у нее на глазах лишили жизни человека.

Когда Вепрев неожиданным выстрелом прикончил омерзительного Малаева, Катя, потрясенная и напуганная, в то же время не могла не почувствовать облегчения. Смерть насильника спасла ее.

Хорунжий Маркелов ей лично ничем не угрожал. И хотя она понимала, что в соответствующей обстановке он мог проявиться еще гнуснее Малаева, на что, кстати, намекала и замеченная Катей усмешка, но все же он не успел сделать ей ничего плохого. И потому, понимая рассудком, что это враг и враг жестокий, молодым, еще не ожесточившимся сердцем она ужасалась его участи.

Уходя с отрядом, Катя сознавала, что предстоят нелегкие испытания. Она и не сразу решилась. Но Вепрев убедил ее, что оставаться в деревне нельзя.

— Подумайте, — говорил он, — всем известна ваша причастность к смерти Малаева. Если придут белые, вас ждет не только смерть, но пытки и надругательства.

— Неужели еще придут белые! — ужасалась Катя.

— Кто может знать. В партизанской войне линии фронта нет. Зачастую бывает так: партизаны в тылу у белых, белые в тылу у партизан. Вам нельзя отставать от отряда.

И когда объединенный отряд двинулся в сторону Братского острога, Катя ушла с ним.

Бугров первые дни откровенно косился на нее. И отпускал довольно колкие намеки в адрес Вепрева. Катя обезоружила его своей молчаливой скромностью, готовностью услужить всем, старательным выполнением любого поручения.

Когда же Катя, переписывая сочиненное Брумисом обращение к трудовым крестьянам (такие обращения расклеивались в каждой деревне, которую проходил отряд), предложила заменить некоторые фразы и Брумис с нею согласился, Бугров даже похвалил ее и сказал:

— Теперь вижу, что не зря крестьянский хлеб ешь!

Все Катино имущество умещалось в небольшой четырехугольной плетенке. Как-то, помогая Кате закинуть корзину на телегу, Брумис подивился ее тяжести и узнал, что там книги. Просмотрев их, Брумис спросил, приходилось ли ей читать вслух.

Катя улыбнулась вопросу.

— Конечно. Я же учительница.

— Будешь читать бойцам, — сказал Брумис, — а то они уж устали от моей политики.

— Станут ли слушать? — усомнилась Катя.

— От тебя зависит. Читай интересное, будут слушать.

Для первого раза Катя прочла «Сказку о рыбаке и рыбке». Шибко понравилось. Много смеялись над глупой и жадной старухой. Старика тоже не одобряли. «Больно добер. А доброта да простота хуже бывает воровства»,

А один из бойцов сказал:

— Старуха — это мировая буржуазия. Ей все мало. Ей не разбитое корыто, а самое удавить надо было!

На второй вечер Катя прочла «Старуху Изергиль».

Всем встревожило душу горящее сердце Данко.

Азат Григорян сказал;

— Далеко видим, близко не видим. Вот ты, — он ткнул пальцем в сидевшего рядом Петруху Перфильева, — когда поплыл на лодке с Владимиром, тоже, как Данко, шел навстречу смерти.

— Ты скажешь, — застеснялся Петруха, — тут сердце человек вырвал, а мы что...

— Верно говорит Азат, — сказал Трофим Бороздин, — пришел бы к Малаеву, он бы тебе не только сердце, и печенку вырвал. Я это так понимаю, Данко пример нам и всему трудовому, народу. Не щадить жизни, покудова всю контру не ликвидируем.

Вечерние читки вошли в обычай. И когда, как-то после длинного перехода, Катя сослалась было на позднее время, бойцы шумно запротестовали и упросили ее почитать «хоть самую малость».

Теперь Катя стала в отряде своей. Особенно стали ее уважать, когда убедились, что между нею и Вепревым нет никаких интимных отношений.

А вначале такие подозрения были.

Вепрев относился к Кате особо предупредительно и заботливо. И в первые дни его покровительство было не лишним. Нашлись охотники «пошутковать» с застенчивой и робкой девушкой. Вепрев решительно охладил их задор.

Катя была благодарна ему, и все же постоянное его внимание и удручало, и тревожило ее.

Она чувствовала, что не безразлична ему. Временами ловила взгляды, которые выдавали его, и страшилась, вдруг не выдержит он и скажет напрямик... Она не могла ответить на его чувства. Почему?.. Вепрев был молод, красив, отважен и добр к ней... Но едва она начинала думать о нем, как о человеке, который может стать близким ей, — перед ней вставало его перекошенное ненавистью лицо, какое она увидела после потрясшего ее выстрела...

Может быть, постепенно потрясение это и забылось бы... Но сегодняшняя расправа с казачьим офицером, которая никак не вынуждалась обстановкой, снова ввергла Катю в смятение...

Вепрев вернулся после полудня.

Узнав, что поймали белого лазутчика, спросил:

— Допросили?

Петруха сердито мотнул головой.

— Казачий офицер? Я его растрясу. Приведите!

— Далеко за ём идти, — сказал Петруха, — да и не добудишься его.

Вепрев понял.

— Чего же поторопились?

— Командир шибко осерчал. Саморучно шашкой развалил ему черепушку.

Вепрев только плечами пожал.

Сведения, привезенные Вепревым, заставили пересмотреть маршрут отряда.