Тася, вдумайтесь, какие это великие слова. Юноша Лермонтов постиг, что только в бурях есть покой. В этой гениальной формуле заложена огромная революционная мысль.

Тася. Сами вы — очень юный. Только какой необыкновенный юноша! Он отрекается от своего имени, не может назвать мать своей матерью, он ранен и ни слова не скажет об этом близкому человеку, он весь живет этими кипучими бурями… Милый мой, на великое горе мне забросили вас эти бури на наше тихое Ландышево. Я, несчастная, еще вечером надеялась удержать вас, а теперь, когда вы такое рассказали мне, где же вас удержать! Умру я одна в Ландышеве, не вернетесь вы к нам никогда!

Костромин. Тася, выслушайте самое серьезное мое признание… если хотите, — это клятва. Когда мы победим, а мы взялись за оружие, чтобы победить…

Тася. Гриша, вы опять делаетесь безумным. Нельзя победить.

Костромин. Можно.

Тася. Нет, нельзя.

Костромин. Пусть нет, черт возьми, но я преклоняюсь только перед безумной отвагой. Только безумно смелое восстание пролетариата может свергнуть царизм в России. Вы никогда ничего не слыхали о таком молодом, несравненном революционере, который известен среди социал-демократических рабочих под именем Ленина. Он тоже, кстати сказать, был студентом, у него голова Сократа и перо гиганта революционной стратегии. Ленин за безумно смелое восстание, я — тоже. Мне по душе открытая борьба на площадях, светлая и грозная, как пламя, вырвавшееся из-под земли.

Тася. Ах, Гриша, разве вы не читали о безумно смелом восстании на Сенатской площади?[86]

Костромин. С декабристами не было рабочего класса.

Тася (вдруг, с рыданиями). На что мне декабристы и рабочий класс, когда я с ним навеки, быть может, прощаюсь! Я голосить хочу, как баба… Гриша, что мне делать? Белоснежный мой, святой мой юноша, парус мой, что мне делать? Останься… (До шепота). Еще день… один день на весь век, на всю жизнь… умоляю тебя.

Костромин. Не могу. Нельзя.

Тася. Один-единственный день.

Костромин. Невозможно.

Тася. Жестоко!! Не верю! Разве не будет еще поездов?

Костромин. С курьерским едут наши дружинники с Урала. Я получил приказ партии присоединиться к ним.

Тася. Разве партия вам приказывает?

Костромин. Она может приказать отдать жизнь за дело грядущего социализма.

Тася. И ты отдашь?

Костромин. Странно об этом спрашивать.

Тася. А куда едут дружинники с Урала, для чего?.. Я совсем не разбираюсь в этих вещах.

Костромин. Мы поедем в Уфу, где нужна помощь рабочих, но, может быть, мы продвинемся дальше, на Волгу.

Тася. Значит, они вооруженные люди?

Костромин. Да… Это есть вооруженный авангард восстания.

Тася (с болью). Но почему же я неспособна броситься следом за вами? Постойте, но почему? Одинокий отец… Он, пожалуй, не вынесет этого удара… Нет, что я говорю! Куда мне?! И не верю я, что вы победите, никто самодержавия не победит… Вы идете жертвовать собой, потому что вы необыкновенные люди.

Костромин. Но вы не выслушали моей клятвы, Тася. Это очень серьезно.

Тася. Милый, простите, я не помню себя от горя.

Костромин. Победим или нет, будет видно, — я вернусь. Когда придет удобное время, я прилечу сюда, вымолю вашу руку у отца, мы здесь обвенчаемся, если нужно… вот моя мечта, которая будет витать надо мной вместе с вашим прекрасным образом, с этими любимыми глазами. Я не спрашиваюсь. Хочу бесконечно целовать их… (Целует.)

Тася. Мальчик мой белоснежный… целуйте. Юноша мой любимый! Умереть бы в объятиях… Жить-то зачем мне одной?

Костромин. Я прилечу к вам, клянусь всем святым.

Тася. Жених мой… Господи, отчего так страшно? Ты погибнешь. Не отпущу.

Костромин. Тася, идут. Поп-расстрига? Он. Пьет мертвую и пророчествует. Ох, шарлатан! Может быть, уйдете?

Тася. Никуда я от вас не уйду. Пусть поносят потом.

Входит Карп.

Карп. Бове-королевичу с его дамой, кою признать не умею по слабости воспаленных очей, — нижайшее. Как узрю ся в нощи вавилонским царем Навуходоносором[87], так устремлюсь на воздуси, тем и спасаюсь от недуга, именуемого белой горячкой. «Паки, паки, съели попа собаки». Пардон, мадам, глуп и дерзок поп Кузька, в миру Карп Акафистов…

Тася. Довольно, Карп, слыхали…

Карп (изумлен). Таисия, детка, как ты можешь быть в сей час здесь с этим Аргусом?[88]

Тася. Видишь, могу.

Карп. Голубица иорданская, смотри — плачу. Развратят они жен и дочерей наших. О Навуходоносоры, о язычники вавилонские, разбивающие алтари иерусалимские.

Дальний церковный звон.

Костромин. Слушайте, не паясничайте… у вас усы, борода. Стыдно.

Карп (реальным тоном). А что, я неправду говорю? Писатель Гончаров в романе «Обрыв» описал тебя. Вот она, Вера из «Обрыва», наэлектризованная твоими дьявольскими элегиями.

Тася. Ах, Карп, глупости ты говоришь. Мне революция страшна и непонятна.

Карп. Тогда страшись въяве… беги.

Тася. Никуда я не побегу.

Карп. Ну, так слушай меня. Он — кто? Эсер или эсдек? Впрочем, наплевать. Я говорю о том, что сие символично, ежели человек душу свою стал определять мертвыми знаками. Сие отвратительно.

Костромин. Послушайте, вы… Всем известно, как вы живете и чем промышляете. Что может быть отвратительней?

Карп. Истинно. Думаешь, спорить буду? Не буду. Живу в пьянстве и афродитстве, промышляю соблазном уездных Саломей.[89]

Костромин. Хуже, поп… ведь сами знаете, что хуже.

Карп. Знаю. Первый шарлатан в губернии по части пророчеств. Иногда сходится. Тем живу. И что из сего следует?

Костромин. Не вам о душах распространяться.

Карп. Просто говоришь, а ведь ты умен. Нет, глубже возьми, что выйдет? Вот был поп, носил бога живого в душе, исполнял свои поповские обязанности и от того был он вполне благопристоен. Отрекся поп от бога живого, перестал исполнять свои поповские обязанности и стал отвратителен. Отрекаетесь вы от христовой морали, господа, и вообще нет у вас никакой морали. Оттого вы мне и отвратительны, что сам я без морали живу и знаю, что сие значит.

Тася. Гриша, у отца в окнах свет горит. Почему так рано? Что там случилось? Гриша, я домой побегу, а к поезду приду. (Уходит.)

Карп. Беги, голубка. Ох, Тася, Тася… впрочем, чему быть, того не миновать. Воедет Навуходоносор в священный храм и осквернит алтари народа господня.

Костромин. Не юродствуйте, Акафистов. Ваш сын тоже…

Карп. Какой сын? Прокопий, что ли? Негодяй из негодяев. Мне неизвестно, какими знаками ты мечен, а он называется эсер… Неблагозвучное созвучие. Но он оттого угнетенных защищать собирается, что сам ни в кулек ни в рогожку. Как он с тобой? Должен ненавидеть. Ты удался, он — нет. Ты — студент, а он — крапивное семя. Да к тому же у баб успеха не имеет. С булочницей Анфисой путается, смех на весь поселок. Нету у вас морали… что говорить!

Костромин. Не время спорить, но ваша мораль основана на эксплуатации человека человеком. Эту мораль мы уничтожим… социализм выпестует новую мораль в людях. Но прощайте, Карп, уезжаю с курьерским.

Карп. Прощай, Аргус. Боюсь таких… Глаза Аргуса, сила неуемная и ум языческий… Ты дашь людям мораль! Погоди на миг, ты Юльку моего без меня не воспитывал?