— Отчего вы не рассказали мне, например, — спросил Сталин, — что ваше предложение работать по-новому встретило яростное сопротивление администрации шахты? Ведь это было?

— Было...

— А секретарь горкома партии. Как его имя? Рудин? Так он даже объявил вас вредителем, а рекорд Абросимова — очковтирательством. Было это?

— Но мы Рудина уже того... уже прогнали, — с неожиданной для себя решительностью сказал Андрей.

— И правильно сделали, — кивнул головой Сталин. Его лицо, впервые за всю беседу, стало жестким. — Давно пора этих Рудиных... этих болтунов... барчуков... неучей... гнать со всех постов! — сказал он брезгливо. — Давно пора! Замечательно, что и в этом стахановское движение помогло партии. Но ведь не только Рудины стояли на вашем пути. Разве не было у вас противников и среди самих рабочих?

— Как не быть — были... — тихо согласился Андрей.

— Вот видите. Были и такие, которые боялись, как бы стахановские нововведения не ударили по их заработку. Так?

— Так...

— А у вас на шахте, говорят, даже такой десятник нашелся, который, когда ставили рекорд, вывел из строя воздушную магистраль...

— А вы и это знаете? — удивился Андрей и покраснел.

— Как видите, — невольно улыбнулся Сталин. — Отчего ж вы мне сразу не рассказали этого, товарищ Воронько?

В самом деле, отчего не рассказал? Отчего решил, что в этот высокий кабинет можно идти только с победными сообщениями? Зачем расхвастался? А в этом кабинете хвастаться нельзя. Тут правды хотят, всей правды.

Теперь он сидел подавленный и пристыженный. И Сталин заметил это.

— Ну, партийный секретарь, — весело сказал он, — понимаете вы теперь, что эти отдельные факты означают? Как руководитель, понимаете?

— Я еще руководитель молодой, — прошептал Андрей, растерявшись от той значительности, с которой это слово, обращенное к нему, прозвучало в устах Сталина.

— И все-таки — руководитель!

Сталин встал и сделал несколько шагов по ковру. Потом опять совсем близко подошел к Андрею.

— Вот что означают эти факты, товарищ Воронько, — сказал он. — Родилось стахановское движение, а вместе с ним сразу же явились и его противники, его враги. Так всегда бывает. Старое всегда становится на пути нового. Новое всегда побеждает только в борьбе со старым, — он посмотрел на притихшего Андрея и прищурился. — Вот вы и расскажите мне подробнее о противниках стахановского движения. Кто они? Кто за ними стоит? Каковы их реальные силы? Что еще мешает движению? Какие меры помощи надо принять?

Он уже больше не садился. То ходил по кабинету легкими, неслышными шагами, то останавливался вдруг, чтобы задать новый вопрос или выслушать ответ.

Андрей старался теперь высказать все: прежде чем ответить, он взыскательно заглядывал в свою душу и в свою память. С ним словно чудо произошло: он стал зорче видеть! И то, что прежде казалось ему случайным, незначительным, простого внимания недостойным и мимо чего он, бывало, с досадой проходил, вдруг приобрело сейчас, освещенное новым светом, свое значение и свой смысл.

Сталин, видимо, был доволен его ответами.

— Вот! А вы говорите — молодой руководитель, — вдруг весело воскликнул он, останавливаясь перед Андреем. — А послушаешь — большой государственный человек!

— Что вы, Иосиф Виссарионович!.. — застеснялся обрадованный, однако, Андрей.

— Небось Стаханов тоже не считал себя государственным человеком, когда шел на рекорд? засмеялся Сталин. — Небось и вы тоже только о своей «Крутой Марии» думали?

— Ну да... — улыбнулся Андрей.

— А получилось всенародное движение. И не случайно! Созрело. Ведь вы и сами забойщик? — неожиданно спросил Сталин.

— Да...

— Какое имеете образование?

— Всего семь классов...

— Всего семь классов! — улыбнувшись, повторил Сталин. — Вряд ли до революции можно было найти хоть одного шахтера с семиклассным образованием. Вы отбойным молотком работали?

— Да... отбойным...

— Ну и как инструмент? Хорош?

— Ничего не скажешь — подходящий инструмент.

— А не устарел ли уже отбойный молоток?

— Что вы, Иосиф Виссарионович! — удивился Андрей. — Только недавно ввели и освоили...

— Ну что ж! Предположим! — смеясь, согласился Сталин. — Все-таки не обушок...

— И сравнивать нельзя! — воскликнул Андрей. — Техника!

— А как у вас врубовки работают?..

— У нас врубовки нет... Они больше на пологих пластах.

— Ну, и как они на пологих пластах работают?

— Не знаю... Не в курсе... — смутившись, признался Андрей.

— Напрасно не знаете, — сказал Сталин. — Вы человек партийный, вы всем интересоваться должны.

— Я теперь узнаю, — торопливо сказал Андрей. — И напишу вам.

— Напишете? — прищурился Сталин. — Ну-ну, смотрите, не обманывать! Буду ждать письма! — И он шутливо погрозил ему трубкой.

— Непременно напишу вам... — повторил Андрей.

— И не только о врубовках. Вообще о механизации горных работ. Мы здесь, в Центральном Комитете, этим особенно интересуемся. Именно механизация, новая техника, вместе с другими факторами и поможет нам ликвидировать различие между физическим и умственным трудом и прийти к коммунизму. Как вы думаете, товарищ Воронько, — спросил он вдруг, и в его глазах блеснули веселые искорки, — придем мы с вами к коммунизму?

— В этом весь наш рабочий класс твердо уверен! — взволнованно ответил Андрей.

— И я так думаю: придем! — улыбнулся Сталин. — Надо только, чтобы все люди в нашей стране работали по-стахановски...

Сталин, полуобернувшись к окну, зажег погашенную трубку и несколько мгновений задумчиво смотрел на кремлевские елки, казалось, осыпанные звездной изморозью.

Андрей поднялся с кресла. Он считал, что пора уходить, и в то же время уходить не хотелось. Драгоценной была каждая минута, проведенная здесь, у Сталина: этих минут теперь Андрею на всю жизнь хватит!

— Спасибо вам, Иосиф Виссарионович! — негромко и от всей души сказал он.

Сталин обернулся, подошел к Андрею.

— Это вам спасибо! — тепло сказал он и протянул

— Про письмо не забудьте! — весело напомнил Сталин, когда Андрей уже подошел к двери. — Буду ждать!..

1951 г.

Человек невысокого роста, плотный, седой, в гимнастерке, со знаками полкового комиссара на петлицах, с алой звездой на рукаве, стоял у окна вагона и, грузно опираясь обеими руками на костыли, жадно глядел, как бежали мимо него украинские степи, хотя глядеть, собственно, было еще не на что: все вокруг — черно и сыро.

Весна не успела еще явиться во всей своей красе; она была пока работницей — в небрежно подоткнутой холщовой запаске, с босыми забрызганными жидкой грязью ногами; она суетилась, хлопотала, весело выметала зимний сор с полей, ломала лед на реках, торопила ручьи талой воды, работала от зари до зари, до поздних ночных заморозков. Пройдет еще две недели, и она управится, приберется, и тогда уж и принарядится, как украинская молодица, оденется в парчу и бархат, в зелень молодых берез и сережки верб, — вот тогда и любуйтесь ею, пожалуйста!

Но на обыкновенного человека, не ценителя природы, пейзаж действует не столько своими красотами и убранством, сколько теми мыслями и чувствами, которые он неожиданно и властно будит: воспоминаниями, ассоциациями, контрастами.

Раненому комиссару до умиления приятно было видеть именно эту черновую, мирную, радостно-хлопотливую работу весны; как она расковывала реки и освобождала землю, и как, ликуя, прокидывалась от зимнего сна земля и сладко потягивалась под добрым солнцем, как очнувшийся, нет, — как выздоравливающий...

И комиссару припомнился синий лед на Тайполен-йоки, мертвый лед, не дрогнувший и не растаявший даже тогда, когда его обагрила горячая кровь комиссара и его товарищей. Вспоминалась вся эта оцепенелая в снегах, лесах и студеных болотах упрямая и злая чужая земля, где он недавно дрался и где каждый куст был ему враждебен, каждая кочка земли могла оказаться миной, каждый пень — надолбом, каждый холм — дотом, каждое дерево — гнездовьем финской «кукушки»...