А в небе звезды, как дети, играют в прятки: то одна выглянет, то несколько исчезнут, то одна какая–то замигает ясно–ясно, то другая рассыплется серебряными камешками и погаснет.

В такое время Гордей Грива с поваром при свете замаскированного фонаря чистят картошку. На завтрак курсанты будут есть гречневый суп с картошкой. Железной трубой, как старая цыганка трубкой, дымит кухня. Дровца потрескивают, грея воду. Поблизости на серебряной дудочке играет ручей. И тут Ефим Нестерович начинает учить Гордея пограничной мудрости. Вот засмотрится на небо и спрашивает:

— Ну–ка, Грива, кажи, куда воз дышлом повернулся?

Смотрит Гордей на небо и не видит никакого воза, а уж о дышле нечего и говорить. Хмара показывает блестящим ножом на звезды Малой Медведицы, словно касается острием каждой, и, постукивая по серебряным мигающим колесам «воза», объясняет:

— Вон–он четыре звездочки, расположенные четырехугольником, как колеса в телеге. Видишь?

— Ага, вижу. Правда, как колеса в телеге!

— Это и есть воз.

— А где же дышло, товарищ командир?

— Спереди. Вон три звезды в ряд стоят, повернуты вниз.

— Вижу, вижу! А почему оно наклонено вниз?

— Значит приближается полночь.

Повар вынимает из кармана именную «луковицу», как он величает свои часы, подносит к фонарю, кончиком ножа, как только что в звезды, тычет в циферблат и гордо произносит:

— Что я говорил? Двадцать четыре часа!

— А что там за кучка звезд с яркой звездой посредине!? — вперив заинтересованные глаза в небо, допытывается Грива. — Ой, какая мигающая!

— Это наседка на яйцах сидит! — отвечает Ефим Нестерович. — В два часа ночи ее уже не увидишь.

— Наседка?!

— По–научному, — подняв нож вверх, говорит Хмаpa, — это в самом деле не «наседка», как говорят в народе, а созвездие Лиры с яркой звездой Вега.

О Млечном Пути повар говорит коротко, но с гордостью за свою профессию:

— Это звезды кашу варят.

— Да как же? — удивляется Грива.

— Так же, как и мы. Промывают крупу, засыпают в казан, от солнца дрова зажигают. Так и варят. Смотри, какое великанское войско надо накормить!

И обводит ножом звездную шапку неба.

Грива чувствует, что повар явно отклоняется от изложения пограничной премудрости. Фантазирует. И смотрит не в небо, а в глаза своему воспитателю. В тех глазах Гордей видит синее–синее небо и серебряные звезды, что варят кашу для великого воинства.

— A звезды, наверное, варят и борщ? — вдруг спрашивает.

Хмара ворчит:

— Конечно. В одном казане — кашу и борщ.

И оба смеются, довольные собственной выдумкой.

Яркая утренняя зарница уже собирает звездочки поменьше в свою корзинку. Дышло небесного «воза» повернуло на восход.

Приближается рассвет.

К их уютному уголку спешит связной. Тихим голосом говорит:

— Повара товарища Хмару — к командиру!

Наскоро дав указания Гордею, повар уходит.

Но Грива и сам знает, что надо делать. Сначала засыпать промытую крупу в казан, потом покрошить картошку, добавить соль по вкусу и варить завтрак. Грива сидит и понемногу дремлет.

В казане кипит и кипит вода. И Гордей в какой–то момент замечает, что казан уже не булькает, а пыхкает, как накормленный кабан. Он пробует воткнуть в казан уполовник, но… трудно. Поваренок размышляет и приходит к выводу, что у него варится не суп, а что–то значительно более густое…

«Ага. Ясно, — хлопает себя по лбу Грива. — Надо подбросить несколько кусков сала, и тогда у нас на завтрак будет очень вкусный гречневый кулеш…»

Где–то через час возвращается Ефим Нестерович. По вздохам казана он догадывается, что случилось непоправимое. Пробует на вкус суп–кулеш, тревожно посматривает на стрелки часов. И его именная «луковицы» выпадает из рук, — вот–вот курсанты придут на завтрак.

Повар не ругает Гриву. Только сокрушенно качает головой:

— Фигово, фигово дело. Лучше бы тебя, Гордейка, шпион «убил» в шинели Оранина, чем я должен за такой суп садиться под арест. Фигово, фигово…

Хмара не попал под арест. Выручила сообразительность. Вынул из казана куски сала, пережарил их с луком и заправил кулеш по всем правилам кулинарии. Пока кулеш настаивался, из него вышла густоватая, хоть и не рассыпчатая, зато гречневая каша.

Случилось так, как говорил Ефим Нестерович.

Душа мальчишки не лежала к уполовникам. Особенно взбунтовалась она в то памятное утро.

А произошло вот что.

За завтраком Оранин запихал себе в глотку грудку рафинада и, аппетитно почмокивая, допивал четвертую чашку чаю. Косо глянув на опустошенный бачок, он тяжеловато вздохнул и отпустил пояс на две дырочки.

— Напился, браток Грива, аж живот взопрел. Последний раз! — сказал Оранин. — Обедать будем уже на заставе. — И, изображая из себя весьма озабоченного службой, добавил: — На боевое дело идем, браток…

И хотя сибиряка брали на границу вместе с выпускниками учебного подразделения (теперь уже младшими командирами) не для исполнения боевых заданий, а всего лишь на должность писаря–каптенармуса, вся его большая фигура излучала гордость и значимость.

Покидая столовую, Оранин высокомерно кинул:

— Значця, так, браток Грива, бывай. Крути уполовником в казане. Гуще насыпай, в добавке не отказывай…

Это уж было слишком.

Слова Оранина, как кипятком, ошпарили Гриву.

Втайне Грива мечтал, что и для него, как и для курсантов, заканчивается строк обучения на кухне. Ведь прошел целый год. Гордей надеялся, что сам Хмара напомнит об этом своему воспитаннику. Но Ефим Нестерович промолчав. «Ясно, — сделал вывод Грива, — Хмара не хочет меня отпускать. — Потом подумал и хлопнул себе по лбу. — А если я самовольно пойду с младшими командирами на настоящую границу, а? Это вам не в Аршаву, а на свою заставу, на кордон?!»

Грива сяк–так сложил пустые бачки и миски в посудомойку и втихаря выскользнул из кухни. Захватил свой вещевой мешок, карабин з надлежащим боезапасом. Под зелёный картуз подмостил смятую газету, чтобы быть выше ростом и не очень портить «ранжир». Шинельная скрутка и лямка противогаза совсем закрывали петлицы. Если бы на них и были какие–то знаки отличия, то все равно их трудно было бы заметить.

Может, рискованный замысел Гордея Гривы и реализовался бы. Увидел бы он и пограничную реку Збруч, полосатые столбы: красно–зеленый с гербом СССР и серо–черный чугунный на западном берегу реки. Если бы не этот сибирский кедр, имеющий человеческую фамилию Оранин. Запыхавшийся и вспотевший, позже всех встал он в строй. С разгона Оранин, как вол копытом, наступил своим сапожищем на ногу Гриве. Ойкнув Гордей, присел. А у Оранина от безграничного удивления рот раззявил.

— Гр–р–р-ива?! И ты на гра–ни–цу?!! — на всю казарму воскликнул он.

Грива в сердцах рубцом подошвы «резанул» кедра по сухожилию под коленями и прошипел:

— Тс–с–с, лапоть–балетка…

Но было уже поздно.

К строю приближался начальник школы. Он заметил Гриву, подозвал старшину и велел еще раз проверить по списку выстроившихся для марша пограничников. Фамилии Гордея Гривы, естественно, в списке не было. Тогда Грива смело и четко отчеканил три шага от строя, остановился перед начальником школы и жалобным голосом спросил:

— Значит, не возьмете меня на поиски шпионов, товарищ начальник?

— Нет, — твердо ответил начальник.

— Даже к лошадям на заставу?..

— Даже.

— И кашу варить не возьмете?

— Нет.

Грива закачался на месте, еще раз кинул умоляющий взгляд на начальника, потом перевел глаза на старшину. И старшина сказал:

— Курсант Грива будет…

Начальник школы поправил:

— Воспитанник Грива еще не курсант…

— Я так и хотел сказать, товарищ начальник. Но с него может получиться способный курсант. — И, повернувшись к Гордею, спросил: — Верно?

— Так точно, товарищ старшина!

— Тогда снимите скрутку шинели, противогаз, поставьте карабин в пирамиду, — властным, но спокойным голосом приказав начальник школы. — Старшина покажет вам, где стоит швабра и ведро…