— Вот ты, совушка, скажи: почему ты только ночью летаешь, а днем и клюва не высунешь из дупла?

— Да ведь я очень красивая, — гордо отвечает сова, — боюсь, чтоб вороны не сглазили…

Всякое лезет в голову пограничникам, когда они вот так неподвижно, без курения и почти без разговоров дежурят в «секретах». Вот и ныне. Какая вокруг лунная, серебренная ночь! Отовсюду несутся ароматы. Как хочется спать! Грива наклонил голову на руки. И ему кажется, что это не кулак, а мягкая–мягкая подушечка. Только холодное касание собачьего носа возвращает Гордея в реальность.

А в дупле липы что–то замигало. Миг–миг–миг…

Грива толкает локтем Заграйка. Оба прикипают глазами к дуплу.

Снова — миг–миг…

Нет сомнений — какой–то шпион сигналит на ту сторону Збруча!

Расстояние — пятьдесят, максимум шестьдесят метров.

— Схватим?! — горячо шепчет Грива на ухо Заграйку.

— Давай!

Жар спрятал язык. Навострил уши. Сбил лапой травинку с морды. Мигание прекратилось. Может, из–за рубежа будут передавать ответ? Нет. Что же делать? Затаили дыхание пограничники. И вдруг ночь рассек отчаянный крик. Жар схватился. От дупла что–то вроде прыгнуло и несется на «секрет». Раздумывать некогда.

— Фас! — Заграйко пустил Жара.

Пограничники метнулись за собакой. Захватили. Вот он — шпион–сигнальщик. Глазастая сова, насевшая на зайца.

— Ничего, Заграйко, — рассудительно сказал Грива, — в эту ночь мы поймали сову, а скоро, чует мое сердце, придется иметь дело с настоящими хищниками.

Длиннохвостая верткая лисица выбежала из польского леска и во всю мочь помчала к Збручу.

Кто испугал лисицу? Почему она убегает из лесу?

Гриву разбирает любопытство. Он провел лисицу до очерета и медленно осматривает противоположный берег: сторожку, нищенские крестьянские дворы, пекарню, возле которой суетятся жовниры.

Вот со двора вышла девушка, несет к Збручу вязанку льна.

И Грива прикипает к биноклю.

Девушка красивая, как будто нарисована. Только почему–то очень грустная. Вот она остановилась у реки, кинула вязанку на воду, осмотрелась, посмотрела на восточный берег. Дозорного Гриву, старательно замаскированного в овраге, она, разумеется, не может заметить. Но почему–то улыбается…

Девушка оглянулась вокруг, подоткнула запаску, подобрала подол сорочки, чтобы не намочить, вошла в воду и стала камнем забивать колышки.

Грива переводит бинокль на лесок.

— Ага, вот от кого убежала оттуда лисица — жовниры приехали за дровами.

Из леска долетал дрожащий звон топора и шуршание пилки.

А что делается возле сторожки?

Ничего особенного. Дежурный прохаживается возле грибка. Винтовка на его плече висит дулом вниз. Он поникло смотрит себе под ноги и, кажется, не обращает никакого внимания на восточный берег. Только приход капрала встряхнул дежурного.

Капрал приблизился к дежурному, показал на винтовку и шлепнул его по лицу. Жовнир мгновенно повернул винтовку дулом вверх.

Сначала жовниры живо рубали дрова в леску. Когда же устали, уселись на хворосте отдыхать. Смеялись, курили. Кто–то даже затянул громко:

А попід горою, яром–долиною

Козаки йдуть…

Затем — Гордей ушам своим не поверил — жовниры тихо запели такую знакомую, родную песню:

С неба полуденного жара не подступи,

Конная Буденного раскинулась в степи[1].

Но песня в леску вскоре затихла. Потому что тот жовнир, который запевал, вытащил с кучи прошлогоднего хвороста газету, и все склонились над ней. Что это за газета? Почему жовниры прячут ее?

Гордей аж засовался от любопытства.

А жовниры быстро засунули газету снова под хворост. Потому что к ним шел капрал.

Но он не дошел до леска. Заприметил девушку, замачивающую лен. Оглянулся вокруг. По меже между подсолнухами и кукурузой приблизился к Збручу. Еще раз оглянулся. И гневно спросил:

— Разрешение имеешь?

— Но ведь я здешняя. Вот мое жилище, огород…

— Иди ко мне! — кивнул пальцем.

Девушка, опустив подол сорочки, вышла на берег. Капрал схватил ее за руку.

— Пус–т–и-и-ите! По–моги–те! — не своим голосом крикнула девушка.

Тогда капрал начал закрывать ей рот. Девушка, наверное, укусила его за руку, потому что он заревел, как бугай. Взбешенный, он поднял девушку на руки, качнул ее, словно младенца, и бросил в речку.

— Пся крев, быдло! — выругался капрал и пошел в сторону кукурузы, чтобы исчезнуть в ее зарослях.

Не успел. Услышав крик, от леска метнулись жовниры.

Трое — с винтовками. Четвертый — с топором. Не сняв ни сапог, ни обмундирования, они кинулись в воду. Помогают девушке встать, а она не встает. Из ее рта выливается красная струйка. Капрал кинул девушку на острый колышек, к которому она прикрепляла пучки льна. Колышек пробил ей спину. Девушка уже не могла слова сказать. Только вялым движением руки показала на капрала, что побледневший и растерянный стоял на меже.

— Па–а–лач… ты?! — метнулся на него жовнир с топором в руке.

Остро блеснуло широкое лезвие…

— Это моя отплата за смерть девушки, — сказал на заставе Юрко. — Знаю, за это их родителей, — кивнул на своих друзей, которые вместе с ним перешли границу, — и мою семью на Гуцульщине ждет беда. Но мы не могли иначе…

Жовниры жадно курили. В углу стояли три иностранных тяжелых карабина. На столе рассыпом лежали патроны с тупоносыми пулями и недочитанная в лесочке газета «Сельроб».

Конь Гордея звался Карасем.

Хороший, живой конек. Он любил, как и все кони на заставе, овес. Иногда Грива угостит его румяной корочкой хлеба или кусочком сахара. И за это Карась с ветерком проносит своего наездника между натыканными прутиками, которые он ловко сбивает саблей. Один недостаток имел Карась — внезапно кусал, если кто зазевается.

Уважали своих лошадей и другие пограничники. Потому что это были их боевые друзья, оставленные им если не самим Буденным, так буденовцами. Ведь первые разъезды на западной границе состояли из бывших буденовцев, котовцев, щорсовцев. Позже эти разъезды стали называться заставами.

На одну из застав, где начальником был отчаянный буденовец, и попал Гордей Грива. Быстроногий, как цыган, с острым и хитрющим взглядом черных глаз, с черными, как будто углем натертыми бровями, начальник заставы пестовал такую роскошную шевелюру, что на ней чудом держалась каракулевая кубанка с красным дном. Не расставался он с ней ни летом, ни зимой. Желтые скрипящие портупеи спадали к поясу со множеством блестящих колец, застежек, кнопок. Справа покачивалась ореховая кобура с маузером. Слева полнолицей луной сверкали расписанные ножны сабли. Нагуталиненные сапоги выгнутыми зеркалами поблескивали на нем. А шпоры! Говорили на заставе старослужащие, что начальник собственноручно выковал их из труб полкового оркестра панского войска, захваченного под Львовом. Они не звенели у него на каблуках, а выигрывали.

Начальник не мог терпеть «глевтяков[2]».

Так он называл вялых, неповоротливых пограничников.

— Ру–у–у-бай, р–р–раз! Ру–у–у-бай, два! Тр–р–и! — командовал начальник на конной подготовке. А если кто из пограничников не умел проворно повернуть коня на рыси, побоялся спрыгнуть на землю и на ходу снова впрыгнуть в седло, он сердился, заставлял повторить упражнение, приговаривая: — Ну–ка, глевтяк, делай р–р–аз, делай д–д–ва, делай тр–р–ри!

И добивался своего.

Казалось, начальник не спал ни днем, ни ночью.

А на границе, ой, какой дорогой сон: сладкий и тревожный. Вот и в это утро, когда на заставу собрались с ночных «секретов» и дозоров, всем хотелось скорее нырнуть между простыней и во сне золотые ивы садить.

Но начальник выстроил пограничников, приказал немедленно почистить оружие, накормить коней, позавтракать. И еще добавил очень серьезно: