Мутило у Павла после гулянки всю ночь под ложечкой. Встал наутро поздно — солнце к Синь-Погромых взодрало, — вышел босой за ворота. Стоял, позевывал, выбирал из лохматой бороды дудочки соломы.
В раскрытых оконцах солнце на стеклах плескалось. Рдел воздух от зноя. Высунув язык, томилась под лестницей Зимуха.
Огляделся Павел, вобрал в синюю заводь глаз всю улицу, сказал:
— Эн как парит!.. Быть к полудням грозе…
Вспомнил: до света молодая чета Аввакумовых выехала в Бухтарму.
— Неисходно ливень на перевале прихватит… Задаст Наталье с Яковом!..
И улыбнулся в бороду.
— Кажет молодухе господь плодородье…
Повернул ко двору, да заметил вдали человека, приложил руку к глазам:
— Не здешний человек.
У заплота, заросшего сурепицей, шел спрохвала старичок. Был он в лапотках, в холщовой, по колена, рубахе, с котомкой за плечами.
Яро кинулась на странника Зимуха. Павел рукой не пошевелил. Сразу, с первого огляда, не по душе показался ему чужак этот.
— Здорово живешь, мил человек, не знаю, как тебя по имени-отцу величать… — запел гость, снимая шапчонку; жемчугом блестели на лысине капельки пота. — Измаялся я, хозяюшко, затрудился… Разреши ты мне после пути долгова вздохнуть малость…
Теплилось древнее испитое лицо улыбкой. По-особому, по-стариковски, путался в оттопыренных усах печеричный нос.
— Проходи! — сказал угрюмо хозяин.
— А и спасибо ж тебе, золотая душа! — ожил старик. — Сам Христос повелел странного принять…
Холстина, темная от горючего пота, прихлестнулась к острым лопаткам странника. Шел он, рассыпая легкие слова, и все поддергивал на ходу набивчатые штаны.
— Прийми, что ли!.. — кинул Павел жене, пропуская гостя в избу.
Усадили бабы странника у краешка стола. Пошушукались, достали запасную миску, принялись угощать.
— Скусное печенье-варенье ваше, — хвалил захожий человек. — Не ел бы, да съешь!..
Кончив с пятой шаньгой, вытер пальцы о седые сосульки на затылке, отрыгнул в сторонку и повеселевшим голосом молвил:
— Эхма! Теперича чайку бы…
Улыбнулась Викторовна, жена Павла, переглянулась с младшей снохой.
— Ох, божий человек, не потребляем мы этого зелья…
— За грех считаем, — вставил Павел. — И тебе не усоветуем, как звать-величать, не знаю…
— Так, так… — протянул гость. — Епифаном зовусь!..
Он полез было рукой за пазуху, да заколебался:
— Может статься, и табачок у вас в отлучении…
— Кто табак курит, тот духа святого от себя турит, — уже сурово сказал Павел.
— Так, так… Ну, спаси вас богородица! Накормили, насытили…
3
В полдень и впрямь понадвинулась с запада туча. Грозовая. Сила в ней огненными стрелами так и хлестала. Принахмурились ближние сопки. Седой лудою поблескивала в просветах лиственниц Катунь. Потемнела сплошь заволокская долина, насупилась. Только на задворках, как всегда, мирно и уютливо булькал Уй-су.
И вот будто весь мир со страха онемел: полоснуло по туче, грохнуло и покатилось за горные хребты тугим гулом.
— Свят-свят-свят, господь бог саваох! — кинулась молодуха младшего, Василья, к раскрытым оконцам.
И снова, осенив все вокруг синим полымем, тарарахнуло в небе.
Распушив хвост под ветром, с визгом пробежала по двору Зимуха.
Сидели с минуту молча люди, отененные близкой тучей. Столы, гора подушек на кованом сундуке, темные, старого письма иконы в углу, казалось, ожили и притаились до поры, выжидая, что будет впредь.
— Ты, Епифан, божий гнев нам накликал, — сказал Павел, не глядя на старика.
— Божье дело, милай, божье…
Вошел промокший Анисим. Мерный, тягучий шум дождя ворвался за ним. Повеяло знойной, отдувающейся под ливнем, землей.
— О-т так дожжок! — обронил, встряхиваясь, хозяин.
Жилистый и долгий, белый с ног до головы, похожий обликом на апостола, принялся он креститься, истово вытянув пальцы. Потом, чуть-чуть сощурив глаза, оглядел всех и нежданно твердым, молодым голосом молвил невестке:
— Анна! Забыла?!.
— Чо, батюшка? — метнулась к нему молодуха.
— Чо, чо… Свечу затепли! Вон чего на дворе-те…
— Головушка горькая… Запамятовала!..
Епифан поднялся навстречу.
— О! Никак гость?.. — сказал Анисим.
— Гость, родимый, гость!.. — запел старик. — Сынок-от твой, дай ему боже, принял…
— Отдыхай, коли во имя господне…
Как был в мокрой рубахе, присел Анисим у стола, помолчал, спросил:
— Откуда, брат, будешь?
— Я-то? — вскинулся Епифан. — Издалечка, родненький, издалечка… Брожу вот, белый свет гляжу… Ох-хи-хо!..
— Странствуешь?..
— Да как сказать… И странствую и дельце есть…
— Дело?.. Свят-свят-свят…
В грохоте удара не было слышно Епифана. Только видно было, как бороденка шевелилась. Бледный язычок свечи у икон дрогнул, распух, закраснелся.
Ливень повернул вместе с ветром и теперь хлестал в самые стекла, размазывая по ним глину.
— Пойдем не то в горницу, — позвал Анисим гостя. — Посидим.
— Строго вы туто живете, — сказал Епифан, опускаясь на табурет и оглядывая горенку. — Строгость во всем. Даже китайской травкой не балуетесь…
— Вера наша… как те?..
— Епифан, родной…
— Вера, Епифаний, така наша!.. — подбираясь, произнес хозяин. — Вера наша старая…
— Вера — оно, конешно… — Епифан опустил глаза. — А только правду сказать, и веру не всякому блюсти дадено…
— Вера всем человекам закон!..
— Закон-то закон, да вить и закон в меру сил исполняем… Ох-хо-хо! Иной бы и рад в рай, а средствов не хватает…
— Ой, не годится так!..
Хозяин не спеша разгладил бороду.
— Я вот чо скажу тебе… Охота послушать, Епифаний?
— Как сказать… — нерешительно отозвался гость и поднялся на ноги. — Полежал бы я с дороги, побаловал бы старые кости…
— И то ладно… С пути отдохнуть баско!.. — согласился Анисим. — Ступай, брат, ужо Василий, младший мой, в бане устроит тебя…
Оставшись один в предбаннике, Епифан разостлал зипунишко, скрутил цыгарку и лег.
— Староверы, значит, — сказал он вслух, затягиваясь горьким дымком. — Ничего… Нам это все едино!..
Ощерил в улыбке жухлые зубы.
— При таком добре всякая вера хороша!
Уснул Епифан скоро и сразу поднял храп на весь бирюковский двор.
И пока спал, весть о том, что пришел в Заволок неведомый человек, разнеслась по всем избам.
Кто он, этот пришелец? Уж не из Ползуновой ли?..
4
Еще только надувало золотом небесный парус, а со двора подымались уже голоса хозяек, совсем как клекот наседок.
Напряг Павел, потягиваясь, широкую грудь, ровно кедровище погнул. По тому, как весело чивиликали у застрехи воробьи, сразу почуял: утро разгорается погожее.
Непочатые силы хмелем наполняли голову. Дыбились, табунились мысли: о заимке, заново слаженной, о новом приплоде в отаре, о Сеньке-стригунке… Такой будет конь — под князя впору!
И вдруг зачадило на душе у Павла:
«Странник энтот… Епифан!..»
Вспомнил, повел желваками скул.
«Каков-таков человек, зачем, чего ему надо?..»
Пришел незваный, непрошеный и хоть бы слово — зачем пришел. Уж не из Ползуновой ли?..
Ох, это Ползуново… Жили издавна беспоповцы там, семьи степенные, стародавние. Павел и жену себе оттуда взял. Добротно жили люди. И вот пришли-явились издалека навозники, лапотники, вшивцы. Налетели, как саранча, уселись, вцепились и ну — сосать!.. В три годочка все к рукам прибрали… Раздобрели, всю сласть у земли забрали, старосту из своих поставили. Поплевывают на старожилов, насмехаются: и пахота не так, и избы не по-ихнему!.. Начали стародавние семьи, кто куда, в разные стороны расползаться… Одни — на Катанду, другие — в Бухтарму: подальше от дьявольского семени, от водки, от табаку, от попов-выжиг… Пропал куток!..
Вышел Павел, шлепая босыми ногами, на крылечко. Покричал засыревшим голосом:
— Ванятша!..
Сынишка тут как тут, бурундук остроглазый.
