Русаныч шаркнул по грязному полу метлою, откинул ее прочь и твердо, с вызовом кому-то неведомому произнес:

— Нам выбор один: либо — в петлю, либо вперед!..

У машиниста от раздражения под темными пучковатыми бровями опять заострились огоньки, и по щекам, седым, щетинистым, будто посыпанным солью, пробежала судорога.

— Эх, — произнес он с горечью. — Куда вперед-то?.. Я вот двадцать лет вперед еду, а все на месте…

Помощник никак не мог свыкнуться с этими темными вспышками у старика. Он любил его, чувствовал в нем каждым корнем своего сердца друга и тем более огорчался по поводу несуразных его рассуждений.

— Очень даже странно слышать вас! — сказал Русаныч шершавым голосом. — Просто обидно!

Гаврилов, посапывая, молчал.

— Ровно бы вы, извините за выраженье, дворянских кровей… Иль в инженерском мундире хаживали!..

Гаврилов не откликнулся, но по тому, как он, шумно, с сердцем, сплюнул сквозь зубы, было видно, что последние слова помощника имели успех: машинист не выносил всякого рода железнодорожных белоручек, изучив их еще с той поры, когда будущие инженеры-чиновники лезли к нему на паровоз в качестве практикантов.

— Угля! — крикнул он Русанычу, заглядывая в проем, наружу.

Взобравшись на взлобок, паровоз огибал овраги, темные, дышащие вязкою свежестью. Вдали, в призрачном тумане сумерек, маячила крыша водокачки.

— Солонечная! — кинул Русаныч, чтобы разорвать хмурую минуту молчания.

— Давай сигнал!.. — миролюбиво, как бы вовсе забыв о стычке с товарищем, подал голос машинист.

И, выждав, пока свисток умолк, продолжал своим обычным, суровым, но задушевным голосом:

— В шестнадцатом году в этом самом месте студентик один чуть котел не сжег… Всего-то минутку прикорнул я, а он и ну хозяйничать… Ухитрился, башка, воду спустить, а потом спохватился да ка-а-ак качнет!.. Спасибо, перехватил я, а то бы такого натворил…

— Чего от них ждать! — улыбчиво отозвался Русаныч, не первый раз уже слыша от старика о глупом студенте-практиканте. — Их дело — паровозы портить…

— Кабы только портить… — подхватил Гаврилов. — Они, брат ты мой, и до катастрофы ловкачи! Хоть бы тот случай с практикантом взять: не догляди я, весь бы паровоз разнесло… Нарочно этак не сделаешь, ей-ей!.. — Он прихмурился. — На нашего брата, из депо если, всех собак вешали, а им, чертям сытым, все с рук сходило… Как же, будущие инженеры!.. А что такое инженерство их?.. Тьфу, вот что!.. Им бы только начальству угождать да рабочим человеком помыкать! Маменькины сынки!..

— Во, во! — совсем весело прокричал Русанов. — Об чем и речь! За что и кровь льем!

— А за что? — опять насупился старик.

— А за то, чтобы не маменькины сынки, а свои рабочие ребятки в практикантах-то ходили… Свои!

— Держи карман шире! — отмахнулся старик. — Слыхал — белая-то сволочь с германцами снюхалась, германцы на помощь им объявились.

— Пускай! Мы и германцу наложим… Не лезь в чужой дом… Главное, за свое, рабочее, дело держаться… Ну, и осилим! С нами-то, как в песне поется, — весь мир голодных и рабов, а у тех, у поводырей-то толстопузых, у шарлатанов-то всесветных, одна злоба да коварство…

— А про капитал забыл?

— Э, чего там капитал! Пробьет час — весь капитал их пылью развеется! Потому как один грабеж — капитал этот… А грабителю один конец — могильный венец!.. Не так?

Старик молча вглядывался в темноту. Мимо бежали вороха шпал, показались первые вагоны на запасах.

— Путь открыт!

Зычный голос паровоза еще раз встряхнул накаленный за день воздух и ломким эхом покатился среди сумеречной улицы вагонов.

Закрыв регулятор, Русаныч принялся тормозить. Паровоз, вздрагивая и отфыркиваясь, катил к платформе.

— Задний ход! — крикнул вдруг не своим голосом машинист и кинулся от окна к реверсу.

Русаныч мгновенно, не рассуждая, отпустил тормоза, паровоз с силой рвануло на месте.

— Но? — в свою очередь зыкнул помощник, заметив, что рука старика неподвижна у рычага.

— Брось! — кинул тот сквозь зубы. — Опоздали!

С платформы и по путям, придерживая шашки, бежали к паровозу люди. Русаныч успел разглядеть на одном из них галуны, на другом темную каску с орлом.

— Беляки! — выронил он, хватая Гаврилова за обшлаг. — Немцы!..

— Ладно, молчи!

Старик стоял, чуть-чуть подавшись вперед, вдруг весь подобравшись, и в его глазах, на булавочных их остриях, уловил Русаныч неистовую злобу. И опять почуял он в Гаврилове свое, родное, надежное.

— Вы уж сдержитесь, Андрей Семеныч… — сказал он, сжимая жесткую, как наждак, руку машиниста.

Тот отстранил его.

— Закрывай поддувало!

На паровоз, держа в руках браунинги, взбирались двое.

— С Медовой? — крикнул первый, в заломленной к затылку фуражке с красным околышем.

— С Медовой! — отвечал Гаврилов, и помощник уловил в его голосе никогда ранее не слышанные нотки: что-то насмешливо-задорное, как у забияки-подростка, еще не знающего, что ему выкинуть. — С Медовой, только… без меда!

Тому, кто следовал за казаком, не понравился, видимо, бойкий ответ машиниста.

— Хальт! — скомандовал он и повернул браунинг рукояткой к старику. — Молчал… свиня!

Машинист кинул Русанычу:

— Слышишь? Туши!..

Тот потянулся дрожащей рукой к поддувалу, но вслед, что-то мгновенно решив про себя, торопливо отпустил тормоз тендера и слегка толкнул регулятор.

— Готово!

Гаврилов перехватил движение его руки, досадливо буркнул себе под нос и, плотно закрыв регулятор, поставил рычаг на место.

— Теперь не уйдет! — с прежней, едва уловимой усмешкой произнес он, ни к кому не обращаясь. — Без разума затея…

— Ну, ну, шевелись!.. — скомандовал человек, по виду казак, и, подозрительно оглядев площадку, полез наружу.

Отойдя от паровоза, Гаврилов порывисто оглянулся (Эх, сколько лет ездил на этом вот скакуне), что-то хотел сказать Русанычу, но махнул рукой и пошел дальше, чуть-чуть сутулый, с откинутой к затылку фуражкой в потемневших серебряных оторочках.

Шли они — машинист и помощник — косолапо, покачиваясь, как ходят после долгого пути матросы.

— Да вы кто такие? — спросил Русаныч казака, приостанавливаясь у подъема на платформу.

Казак фыркнул в усы, толкнул Русаныча, сказал:

— Не видишь?

— Нет!

— Ну, так увидишь!

Потом, уже на платформе, казак поймал среди толкавшихся здесь людей юркого, прихрамывающего на одну ногу человека.

— Ну що, Валяна, сробил?..

— Есть! — отвечал хромой и шлепнул рукой по карману.

— А с закуской изобрел?..

— Мабуть, краше не сгадать!

— Молодец!

— Рад стараться!..

От людей пахло конским потом и пылью, их шашки гремели, на ногах звякали шпоры, короткие винтовки за плечами, сталкиваясь, издавали легкий скрежет, и в дымчатом калильном освещении фонарей ярко проступали лампасы, кровяные околыши.

Окно в телеграфную было открыто. Мельком заглянув в него, Русаныч ахнул и невольно остановился.

— Ну, ну, пошел! — зыкнул казак.

Русаныч двинулся дальше, но все озирался к окну в тоскливой тревоге.

Там, в аппаратной, у поваленного стула, лежал на полу, стриженым затылком вверх, телеграфист, и ничто не обнаруживало жизни в распластанном теле его.

Русаныч тронул старика за руку, рука Гаврилова была тверда и холодна, как остывшая сталь.

— Куда? — замедля шаг, спросил с нескрываемой неприязнью старик.

— Идем, идем! — шипел провожатый и, так как у дверей дежурной толкалось много людей, закричал: — Дорогу, хлопцы!

Проходя тут, Русаныч уловил сладкий горючий дымок махорки, смешанной с донником. Его неудержимо потянуло закурить, он пролез в дверь и, задержав шаг, запустил руку в карман.

— Но?! — схватил его за локоть казак.

— Дай ему закурить! — огрызнулся Гаврилов.

Человек в каске выругался и рукояткой нагана ударил старика в спину. Тот охнул. Русаныч, стиснув зубы, взбросил руку как для удара, но старик перехватил это движение.