Никитин хмурился, но в его глазах, дышащих уютом силы, светилась ласка. Наконец, он встал, потянулся и заявил скучливо:
— Ну, Ворошилин, поворошил свою душеньку, — баста!.. Давай папироску…
Взволнованный, разогретый Виктор Сергеевич долго не мог отыскать портсигара. Никитин сказал:
— Слышали? В городе неладно!
— А, да, да…
Свое, внутреннее, только что поднятое из тайников, хмелем заволакивало сознание Ворошилина.
— Слышал, как же…
III
Как всегда после приятельской беседы, в которой не щадил себя, Ворошилин почувствовал облегчение. В груди разлилась теплота, стало жаль себя, хотелось верить в лучшее, и теперь он уж не знал, следовало ли быть ему столь жестоким к старому служаке, о котором только что говорил с Никитиным. «Разве виноват человек, что родился рабом? С кого и что я требую?..»
Дверь скрипнула.
— Я к вам, Виктор Сергеевич… — послышался женский голос. — Можно?..
Ворошилин привстал.
— Входите, Нина Петровна. Что скажете?..
Она торопливо опустилась на стул, подала листок бумаги.
— Вот, полюбуйтесь!
Была взволнована. В пушистых серых глазах ее, напоминавших мартовский цвет вербы, поблескивали влажные огоньки.
Виктор Сергеевич заглянул в бумажку.
Все то же. Разваливается художественный совет. Группа участников заявляет о своем выходе по принципиальным соображениям.
Ворошилин откинул с белого лба прядки, и вдруг краска залила его лицо.
— Удивительный народ, удивительный!..
Голос его задрожал.
— И на что они надеются? Чего, скажите вы мне, добиваются?..
Вспомнил вдруг уличное воззвание, слова усатого Пронина, свое недавнее острое ощущение тревоги и — смолк. Молчала, не понимая его, девушка.
И в эту минуту из открытого окна, вместе с потоками осеннего солнца, подымающегося над соседней стеной, пролился в кабинет густой звук далекой сирены.
— Как же, однако, нам быть? — сказала Нина Петровна. — Ведь дело-то станет!..
— А, ладно! — Ворошилин порывисто встал. — Мы с вами тут не поможем… Эти господа, эти люди пойдут только за силой…
Он шагнул к окну, прислушиваясь.
— Кажется, на сталелитейном… Не тревога ли?..
Тяжелым, жирным потоком, давясь и харкая, разливался над городом мощный стон медной глотки: «О-о-о… О-о-о…»
— Похоже, неспроста!..
В коридоре Виктор Сергеевич остановил Никитина. Тот на бегу натягивал кожаную тужурку.
— Вы куда?..
— Не слышите разве? Бегу в район!..
Ворошилин обмяк, смолк и долго следил за Никитиным, пока тот не скрылся за колоннами.
Обернувшись, увидел вдоль коридора ряд открытых дверей и просунувшиеся из-за них головы. Тут были серые женские лица, с трепетом любопытства в глазах, и пегие головы присяжных чиновников, уцепившихся волосатыми, в веснушках, руками за дверные скобки, а вдали торчал Лукич, похожий на куклу из папье-маше.
— Прошу за работу!.. — крикнул он с силой и хлопнул за собой дверью кабинета. Здесь он, поеживаясь, стал у открытого окна.
Персидским ковром отливали под бледным испитым небом пестрые кровли. А над ними, задыхаясь в злой тревоге, ревела заводская сирена. Рой образов, картины движения и борьбы вспыхнули в мозгу Ворошилина.
Он содрогнулся.
Где-то там, в черных от копоти подвалах, под затихающий рев вагранок, развертывается сейчас одна из страниц великой драмы. И кто-то, защищая новую правду, подобно архангелу, восставшему на древнего бога, заносил своею кровью в книгу жизни неповторяемые человеческие дела.
А он стоял тут, одинокий, белый в лице, с каплями холодного пота на лбу… он — Ворошилин, проглотивший гору мудрых книг и — бессильный.
В бессмысленных радостях дикой сытой жизни, подличая и пригибаясь перед более сильным, растеряли столбовые его предки все силы. И вот теперь, когда жизнь зовет к решительной борьбе, одни из последышей этого барства обагряют руки в крови революции. Другие, подобно ему, Ворошилину, в бессилии простирают их навстречу победным зовам.
Басистый медный рев дышал в окно, и с разных концов присоединялись к нему белые от страха тенора деповских сирен.
IV
В коридоре, теперь уже не стесняясь, топотали спешившие на улицу люди. Ворошилин смял в руках шляпу.
— Все расходятся, — бросил ему, приостанавливаясь, бухгалтер.
— Как так? Кто распорядился?..
— Сами… — Бухгалтер нетерпеливо переминался на месте. — Не слушают… Пальба, видите ли, началась, а телефон у нас не работает…
Он кашлянул в руку и, не выдержав, побежал к выходу.
В зале от зеркального, настежь распахнутого окна метнулась навстречу Ворошилину Нина Петровна.
— Виктор Сергеевич! Стреляют…
Он молча припал к окну, но ничего не услышал.
— Идите домой, Нина Петровна…
— А вы?..
Девушка глядела на него ясными, еще не опаленными жизнью глазами, и Ворошилин прочитал в них тот испуг, который рождается в женщине чувством недоверия к силе и изворотливости близкого человека. Ему стало неловко.
— Я? Я что же… Поеду в Дом Революции…
Она протянула ему руку. В глазах ее зацвела ласка.
Что-то дрогнуло ответно в груди Ворошилина. Он быстро взглянул на нее, как бы собираясь сказать ей что-то значительное и важное, но ничего не сказал и, опустив голову, направился к выходу.
На улице голоса сирен звучали гуще, тревожнее.
Все вокруг по-старому стояло на своих местах: витрины реклам, телефонные столбы, будки торговцев… Но людей не было, и вся улица — пустынная, покуда хватал глаз — походила на белый коридор заброшенного дворца. И в этой пустоте белые громоздкие здания, казалось, ожили, насторожились, приобрели особую значительность.
На углу показался извозчик.
— Эй, эй!.. — закричал ему Ворошилин, но длиннополая кукла на козлах, не обернувшись, скрылась за поворотом.
На большой улице с цоканьем и звоном пронеслись конные красногвардейцы. Прошипел стремглав мчавшийся куда-то велосипедист. Неторопливо, кучками и в одиночку, шли рабочие с винтовками за плечами. Баба в белом фартуке, с круто засученными рукавами, выглядывала из ворот, крестилась, что-то бормотала про себя. Закрывали последние магазины, с грохотом падали железные жалюзи.
Где-то в стороне, царапая тягучую пелену гудков, трещали ружейные выстрелы.
У аптеки бурлил автомобиль с красным крестом на дверце. Виктор Сергеевич окликнул шофера:
— Скажите, где стреляют?.. Шофер молчал.
— Товарищ, я у вас спрашиваю!..
— Мы — за материалами для перевязок, — деревянным голосом откликнулся из глубины каретки человек в белом халате.
«Ах, раненые!» — тоненько и остро запело в голове Ворошилина. Он рванулся и почти побежал вперед. Над ним со звоном захлопывали окна. Чьи-то непослушные руки пытались освободить прищемленную занавесь. У зеркальной двери красного особняка, повизгивая, выла дворняжка.
В вестибюле Дома Революции Ворошилину преградили дорогу двое с винтовками в руках. Тут же стоял пулемет, прикрытый шинелью, и оттого похожий на животное, с мордой, вытянутой к выходу.
— Проходите! — бросил пулеметчик, не взглянув на билет Ворошилина. — Я вас знаю…
Это короткое «я вас знаю» привело в себя Виктора Сергеевича. Ему стало неловко. Неловко оттого, что другие, знающие его, могли видеть в нем неприкрытый страх. Он плотно сжал губы, кашлянул и не торопясь стал подниматься.
В сумрачном коридоре, напоминавшем туннель, толпились люди. Были тут серые шинели, замызганные кепи рабочих, рваные куртки подростков. Переговаривались, покрикивали, щелкали спусками винтовок. Горячее дыхание тревоги трепетало на лицах, в голосах, в каждом движении.
Где-то звенел телефон, кто-то, надсаживаясь, кричал в трубку; из полуоткрытых в коридор дверей вырывался заглушенный шум спора.
Показался юноша в блузе, с наганом и трубчатой бомбой за поясом, прищурился, закричал:
— Слободские, на дежурство!.. Из отряда Пахомова — в угловую комнату!..
