— А куды ж его теперича, ну?..

— А куды… их, таковских, много!..

— Пропадет ни за грош!..

— Не иначе… Участь ихняя, выметков-то, этакая!

— Ах, злодейка! — повысил кто-то голос. — Наблудит, окаянная, да и хвост на сторону…

— Это еще что… Иная родит, да тут же и придушит младенца…

— Случается… Одначе не с жиру грех этакий бабица примает…

— Известно, не от сытости… Да что там! Тыщи их, молоденцев-то, и при матерях гибнет… Взять хотя бы вдов наших, которы, скажем, в японску-то войну без мужей остались… Сами еле ноги носят, а на руках — пятеро, один другого меньше… Ну, и мрут детки, что мушки по осени…

Послышался тяжелый вздох, водворилось молчание, и тогда слышны стали голоса в другом углу:

— А ты, кум, возьми мальца-то да присынови! От таких, брат, счастье в дом.

— Взял бы, да своим жрать нечего… По весне-то — думка у меня — к свату в Сибирь махну, на поселение…

— Ну и что? На приемыша надел заполучишь… А на сторону соберешься, — запродашь… Что, не так?

— Пожалуй, так… Только, может, он безнадельный, не мужеска, тоись, пола…

— Узнать, коли чо!..

Из-за перегородки ввалилось трое: все на одно лицо, в распахнутых полушубках, темные, заветренные, косматые. Один был навеселе. Он приблизился к бабе и, светясь улыбкою, попросил:

— Покажь-ка!..

— Это еще чего? — вскинулась молодуха. — Представление вам?

— А ты, тетенька, не сурьезься, — заговорил другой учтиво. — Он, видишь ты, кум, тоись, мой… насчет усыновления!..

— Дык уснул ребенок-то!..

— Ну, ин пускай спит! Ты только объясни, которого будет пола?..

— А мужик!.. — улыбнулась баба.

— Мужик?!.

— Самый настоящий!..

— Паря, слышь? Сын!..

Тот, которого подвыпивший именовал кумом, крякнул, поглядел торжественно на людей, сказал:

— Ну, господи, благослови!..

— Кондуктора сюды! — покричал кто-то с верхней полки.

Чуть погодя пришел кондуктор.

— Нельзя!.. — сказал он, помолчав. — Чудачье! Мы не можем его передавать. Теперь он вроде как неприкосновенный… Жандарму вручим, жандарм — начальству, и в сиротский дом… А оттуда всякий может… по заявлению… Поняли?..

— М-м-м… Пошто же так?

— А так уж заведено!

— Ладно, идем, — сказал глухо кум своему дружку. — Нельзя так нельзя!..

Мало-помалу вагон затих. Кое-кто легонько, точно приноравливаясь, всхрапнул. Отозвались более уверенно в другом конце.

Щелкали топочные трубы, визжали рельсы, потрескивали дощатые стены.

— Шкура ты барабанная… Безжалостная зверюка!.. — покачивая на коленях ребенка, тихонько ворчала молодка на ту, другую, что ушла в темную морозную ночь, унося с собой страшную загадку материнского сердца.

За окном светало. Уже выступали из мрака разбросанные по скамьям тела, и пламя свечи беспомощно поблекло.

Кто-то проснулся от томительного удушливого кашля, кто-то бормотал про себя утреннюю молитву:

«К тебе, владыко, человеколюбце… прибегаю… Помози мне…»

Вагон просыпался, в спертом воздухе потянуло махоркою.

Окно заалело, и оттого, что мимо проносились клубы серого дыма, оно то темнело, то вдруг все вспыхивало.

Подходили к молодайке, участливо кивали на ребенка:

— Ну чо, жив?

Заглянул усатый старик в бравой казацкой шапке.

— Що, щебече немовлятко?..

И, присев сторожко на скамью, принялся сворачивать темными дубовыми пальцами козью ножку. Глухо заревел паровоз.

— Станция Лиски! — протянул кондуктор, входя в вагон.

Пассажиры закопошились, как встревоженные пчелы в улье, звякали чайники, бухала сбрасываемая с верхних полок поклажа.

Поезд остановился, а чуть погодя, как бы преследуя его, с оглушительным ревом подошел и встал на втором пути почтово-пассажирский.

— Ишь ты, нагнал! — сказала, заглянув в окно, молодайка. — Теперь, поди, начальству-то не до нашего подкидыша.

— А вот оно, начальство твое… — подал кто-то голос от двери.

В вагон вслед за кондуктором вошли: начальник станции, жандарм, долговязый сторож в затрепанной солдатской шинели.

— Крещеный, нет? — обратился к столпившимся у скамьи усатый жандарм.

— А кто ж его знает! — бойко отвечала за всех молодайка. — Креста на ём нету…

— Беспаспортный, значит! — сострил жандарм — и к сторожу: — Ну, давай, бери!..

Тот отвернулся, высморкался в угол и принял ребенка на неуклюже растопыренные руки.

— Прикройте ему головеньку-то: мор-р-роз на дворе! — пробасил пожилой, с белесой бородкой начальник станции.

Молодайка подхватила со скамьи холщовую пеленку, оправила ее на ребенке, сунула в карман сторожу бутыль с молоком.

— Сохрани тебя матерь божия, заступница всех скорбящих… — пролепетала она и окрестила живую кладь на руках сторожа.

Из окна вагона было видно, как шагал тот к зданию вокзала, бережно держа на руках «беспаспортного» и с такою осторожностью ступая по асфальту, точно шел по льду. За ним не спеша, с уныло скучливыми лицами следовали начальник станции и жандарм.

— Неси на чистую половину! — приказал начальник сторожу. — Там потеплей.

И в эту самую минуту от заднего вагона почтово-пассажирского поезда на платформу вбежала молодая женщина.

— Господа начальство, господа начальство! — кричала она, настигая жандарма и начальника станции.

Те приостановились.

— Мой это ребеночек, мой! — проговорила, захлебываясь от волнения, женщина и, не ожидая отклика, устремилась вслед за сторожем к распахнутой двери вокзала.

Миновав людное замусоренное зальце, сторож успел пройти за перегородку, на половину «чистой» публики, и тут его нагнала женщина. Она выхватила из его рук ребенка, крепко прижала к себе и запричитала, всхлипывая:

— Мишенька, касатик мой ненаглядный!..

То была Наталья.

— Ничего, ничего, родненький мой! — в страстном упоении ворковала она, уложив сына на скамью.

И, опустившись на колена, принялась напевать над ним, как там, у ворот завода, вторя заодно с народом голосу своего милого, любимого, единственного во всем свете:

— …Вихри враждебные веют над нами… Но мы подымем…

Кто-то ворчливо хмыкнул позади, Наталья вздрогнула, оглянулась: усатый жандарм, за ним — человек в форме железнодорожника, какие-то господа в мехах с любопытно выжидающими щекастыми лицами.

— Слушай… ты, — заговорил хрипло жандарм. — Кто такая? Откуда взялась? Чей младенец?..

— Мой! — выкрикнула Наталья, прянув с колен и защищая собою ребенка. — Мой, новорожденный…

— А чем докажешь? — поднял в свою очередь голос жандарм. — Метрику, паспорт имеешь? Протокол писать будем…

— Какой протокол?.. Мой он, мой, кровный!..

— Ну, насчет кровей помолчи… Знаем мы вас, кукушек… — проворчал жандарм и попнулся к скамье.

Наталья, отшатнулась, взглянула на тех, что скучились вокруг, вскинула даже руку к ним, как бы ища защиты, но поймала у ближнего брезгливую улыбочку в глазах и, уже не владея собою, голосом жгучей ненависти завопила:

— Чего собрались? Люди вы, нет?!

— Но, но… потише! — оборвал ее жандарм и — к кому-то через головы любопытных: — Эй, Сидоренко, сюда!

Подхватив на руки плачущего ребенка, Наталья подалась в сторону, но кто-то, дюжий, сгреб ее за плечи и, пиная в спину, потащил к выходу за перегородку.

Отбиваясь, она споткнулась на пороге и едва не выронила ребенка. На крик ее из всех углов зала для простолюдинов потянулись пассажиры в зипунах, полушубках, дырявых шапчонках. От буфета, расталкивая народ, шаговито подвигались двое молодых парней в замызганных ватниках, видом своим напомнивших Наталье заводских ребят.

— Стоп! — прокричал один из них, сбросил с плеча Натальи руку того, кто пинал ее, и вплотную подступил к жандарму. — Постыдись, ваш-ш-ш благородь! С кем связался-то? Не видишь — мать с ребенком…

— А тебе какое дело? — процедил в усы жандарм, занося руку к кобуре у пояса. — Кто такой?

— Не признал? Деповские мы! — подал голос другой парень и под одобрительный гул окружающих выпалил: — Да кто бы мы ни были, а эту с дитятей не тронь!..