Пасека деда Липована расположилась у таежного озерка, под богатырской стеною пихт, и когда Сергей заглянул через кусты дикого шиповника на полянку с белеющими на ней ульями, там, за ульями, у самого озера были уже люди: одни лежали в травах, другие похаживали вокруг и около, а кое-кто устраивался у воды — на всякий случай, для отвода глаз — с удочками.

Завидя Румянцева, кто-то ухнул по-сычиному, и враз людские фигуры поплыли в темноте к одному месту, под разлатый шатер неохватной пихты.

«Ага, и ты к нам», — отметил про себя Сергей, различив в темноте, рядом с Евсеем, долговязого Пронина. «Значит, покинул все ж дружка своего», — заключил Сергей и зорко оглядел людей: меньшевика Иншакова среди них не было.

В стороне, на страже, стоял Липован: знакомы были пасечнику каждое дерево, каждый кустик здесь, и не ускользнуть от его ока никому, кто вздумал бы, крадучись, проследить за сходкой.

Стоял дед, опершись на посошок, косил туда-сюда глазами, покряхтывал, стараясь внять тому, о чем говорил Румянцев. Но голос железнодорожника то и дело приглушался озорным ветерком: шнырял по пихтачу, расчесывал бурьян за ульями, а иной раз и присвистывал у самого уха. За Румянцевым звонко, по-молодому, говорил Сергей, а когда и он кончил, закрутили вокруг вприпрыжку, молодыми ушканами, дружные голоса, и ветерок, понатужившись, взъерошил шумно листву, подул людям в горячие лица, разметал, играючи, мужичьи космы. Но вот взнялся над всем зычный, басовитый голос Евсея.

— Долой убивцу-царя! — гремел бородач. — Хай живет навечно народ-правитель… Никаких поблажек золотой мошне… Кто пашет — тому и пашня! У кого молот — тому и наковальня… Ребята! Кто мы есть? Правильно говорилось тут — застрельщики мы есть… Бей, уминай, огнем бери нас — не возьмешь… Впереди всех встанем, всех за собой поведем… Что, не так?..

И в ответ ему — ливнем:

— Так, Евсеюшка, так…

— Так, детушки мои, так… — нашептывал про себя дед.

Не все понимал Липован из того, о чем шел тут многогрудый разговор, но чуял он сердцем, что сила нынче с ними, этими людьми, и что нет той силе укороту, как нет счету тем вон в выси звездам.

Погостила тогда Алена с мужем дня три в Тогорье, а вскоре опять наведалась к матушке. Приехала утренней зорькой, одна, на двуколке, — в упряжи пеганка, та, что порысистей.

Видела Акимовна по сборам постояльца, что снова у него затея какая-то, а тут еще этот неожиданный дочернин приезд.

— Ох, попадешься ты, дочка!..

Говорила она этак Алене, а у самой из-под брови — задор и улыбочка-хитринка на устах… Всякое бывало в жизни покойного Панкрата: и на медведя один на один хаживал, и с рысью глаз на глаз спорил, и сосну в триста пудов под корень без сподручных валил… Откуда же Алене, доченьке его, смирной быть!

Вечером пришли к Ознайко, уряднику новому, Евсей и Румянцев, разговор затеяли о промысловой артели. Усадил гостей Ознайко за стол, хозяйке самовар наказал изготовить, и не отказывались от чая гости, и был доволен этим хозяин.

Иной это человек, новый урядник, не тот, что покойный. Служил когда-то в акцизе, важный был барин, да… на ком беда не живет: не рассчитал расхода с приходом, запустил в казенную кассу лапу, судим был, угодил в полицейские. Гнушался низким чином своим Ознайко, не лежало его сердце и к высшему начальству… Ведь вот был он человеком, сделался подлецом!.. Украл? Ну, так что! Кто не ворует? Министру можно, асессору нельзя?! Тысячи на Руси казнокрадов, и — все на местах, один он, Ознайко, оказался повинным… Где же справедливость?

Сидели гости за самоваром урядника, вели разговор о промысловом патенте, о сырье лесном для изделий, и в этот самый час вышел Сергей к таежной опушке, огляделся в потемках, полез не торопясь в чащобу ельника.

— Ау!..

Голос Алены, негромкий, с дороги:

— Тут я…

Прыгнул Сергей в двуколку, захватил вожжи, привстал и…

— Э-о, кудлатая!..

На взлобок по песку трудно. От пеганки враз пар дымком сизым закурился — свежо было в воздухе.

— Спасибо, Аленушка!

— Подожди со спасибом-то…

Умолкли оба. Озиралась, вслушивалась в каждый шорох Алена, погонял, нахлестывал Сергей пеганку.

Невидимый, всплыл месяц: просунулись из-за стволов туманные, в свету, космы, слюдою синей зажглась роса по травам.

— Алена!

— Но?

— Приеду в Москву, залезу на Ивана Великого да во весь голос: «Подымайтесь все, у кого мозоли на руках…»

— Ловко!

— В Москве — рабочих тысячи, а рабочий человек — что медведь, только из мудрых мудрый… Встанет на дыбы, тряхнет города — у-ах!..

Соскочил с сиденья, рвал на ходу подорожник. Набрал охапку, бросил в двуколку, Алене под ноги.

— Помнишь, колено срубил я?

— Помню.

— Искала тогда ты травку эту, а ее не было… Эх, жалко, Аленушка!..

Не сказал, чего жалко, — поняла его без слов. Отвернулась, сцепила пальцы, а он опять на повозку, прижался к ее плечу, спросил вкрадчиво:

— Будешь постояльца вспоминать, а?

— Буду! Не забывай и ты… насчет обещанного!

— О книгах? Враз, как огляжусь, вышлю… Дошли бы только.

— Дойдут… Кому нужны?

— Есть такие, Аленушка, которым… которые полагают, что и тебе они не нужны!

— Угу… — выронила она, едва ли вникнув в смысл сказанного Сергеем, и перехватила из его рук вожжи. — Зря мы Таныша не взяли… За версту пес зверя чует.

— А на что тебе зверь?

— О двуногом звере я! — пояснила она и, сторожко оглядываясь, бичом — по коню.

Поднялись на взъем, остановили коня. Тяжело водила пеганка боками, пофыркивала. Над щетинистой далью месяц повис, в туманах. Туманы слой на слой — от увала к увалу. У двуколки, в сизой пыли — росистая тень, вокруг, по кустам, — голубое, в жемчуге, мерцание.

— Туда вон — Москва! — взмахнул рукою Сергей. — А сюда — Лена-река, золотые прииски… — И прихмурил бровь: — Сволочи, натворили чего… За лишний золотой — сотни жизней!..

Долго молчал, затем, вскинув голову, голосисто:

— Что ж… «работайте», господа, «работайте»! Посмотрим, чем-то вы кончите…

Алена к нему:

— Ой, потише бы ты!

Стояла рядом, не спуская горячих с него глаз, а в лице все до предела напряжено… Совсем как страж у невесть какой драгоценности!.. Взглянул на нее Сергей и не смог удержаться от улыбки…

— Поехали, Аленушка!

С рокотом, припрыгивая, спускались в низину, в сырь, в глухоту.

— Удрал! — прокричал Сергей. — Лови теперь ветра в поле…

— А ты не ори… — толкнула его Алена. — Маленький, что ли…

И добавила негромко:

— Еще, гляди, налетят…

На рассвете показалась река. Дымилась, горбатая, в хмурых седых скалах. Разгоралась за скалами заря, пучила небо, алым полымем ломилась сквозь туманы к синим высотам.

— Эвон пригорчек, — вскинула Алена руку, — тут и Елань наша будет…

— Уже?..

Заглянул Сергей в лицо ей:

— Прощай, Аленушка!

Обнял за плечи.

— Сиди, сиди, Сергунь, — отстранила она его.

Дорога ровнее. Давала о себе знать тут мужичья рука: подчищен ухаб, заткнута падь навозцем, подрублен на пути шалый, нависший сук.

Колокольня глянула: поднялась, легкая, бревенчатая, на цыпочки из-за зеленого гребня.

Алена за вожжи.

И к Сергею — бледным, талым голосом:

— Слазь…

Спустилась сама за ним.

— Нельзя на коне дальше, приметят! — сказала, подняла глаза в тревоге: — Если что, беги… Слышь, Сергуня?.. Изба наша от церкви третья, под навесом ворота…

— Брось, не бойся!

— Прыткий ты больно… Ай охота до время головушку сложить?.. Эх, ты! Да где ж тогда сирому-то люду правды-защиты искать, коль вас… таких… на корню изничтожат?!

— Верно, Аленушка!

— То-то!

Еще раз повела туда-сюда глазами, свернула пеганку с дороги, махнула рукой Сергею:

— Иди, тропу покажу…

И оба торопливо в сосняк. Вокруг ни человека, ни зверя, только стрекозы, как челноки из перламутра, — взад, вперед у самых трав.