1940

В зал заседаний Верховного Совета входит с красным знаменем в руках литовская делегация.

Литва! Это о ее лесах и полях писал Мицкевич. А потом — я помню — толпы на улицах Варшавы. Толпы подростков, среди которых снуют субъекты с неуверенными, косыми взглядами. И дикий рев:

— На Литву!

Флажки, плакаты, беспорядочное шествие. Они мерно скандируют свой крик:

— На Лит-ву!

Это военный пыл подростков, которые никогда в жизни не держали в руках винтовки. В стороне, на тротуарах, толпой стоят люди и мрачно смотрят на «демонстрацию». На площади Пилсудского некто в мундире, увешанном орденами, выкрикивает в микрофон бранные слова о Литве, но демонстранты уже не обращают на него внимания. Их полностью увлекло то, что им ближе и понятнее, что проще и легче, — еврейский погром. Им заплатили деньги за то, чтобы они на улицах демонстрировали свой патриотизм и негодование против Литвы, а теперь им хочется разрядить энергию на еврейской бедноте.

Литва! Лесистые холмы, зеленые луга, маленькая страна, из которой редко доносятся вести. Тюрьмы, приговоры, помещик и крестьянин — все, как в Польше. Знакомо. Полиция и цензура — как в Польше. Знакомо. А в случае надобности — травля, клеветнические статьи в продажной прессе, фальсификация истории. Литва, маленькая страна, — игрушка в руках европейских держав. Карта в игре, выдвигаемая, когда потребуется, и пренебрегаемая, когда теряется ее конъюнктурная ценность. И трудящийся человек, литовский рабочий, литовский крестьянин — борющийся и страдающий, как везде.

А теперь в кремлевский зал входит литовская делегация с красным знаменем. Литовская республика просит принять ее в великую семью советских республик.

От имени Литовской республики говорит премьер правительства. И еще от имени Литовской республики говорит рабочий, который дважды выслушал смертный приговор и двадцать лет просидел в тюрьме. Двадцать лет! Инстинктивно все как один встают, чтобы почтить этого человека, чтобы показать ему свое уважение, свою братскую любовь. Встали те, кто двадцать лет жил, работал, строил Советский Союз. Как раз те двадцать лет, двадцать прекраснейших лет жизни, которые он отдал за коммунизм, за Советский Союз, и лишь сквозь тюремные стены вслушивался в вести с Востока, и верил, и ждал.

И дождался. Рушились тюремные решетки. Теперь грудь глубоко дышит свободным воздухом. Ничто не потеряно, ничто не пропало даром — ураган оваций заглушает тишину двадцати тюремных лет, братский порыв зачеркивает двадцатилетнее одиночество тюремной камеры.

Красная книга — декларация литовского сейма. Буквы, которых ничто и никогда не зачеркнет.

Мы стоя приветствуем принятие Литовской республики в нашу великую семью. Растроганные лица. Восклицания на десятках языков.

Я не умею кричать, когда сердце слишком переполнено. И я молчаливо приветствую братьев из Литвы.

Вспоминаю дни похода на Вильно, хотя я тогда была еще ребенком, вой на улицах Варшавы, глупые клеветнические выпады. Я чувствую себя в этот момент как бы представительницей всех тех, кто там, в Польше, чувствовал себя братьями литовского рабочего и крестьянина, кто не мирился с шовинистической травлей, боролся за торжественный сегодняшний день.

Выступает представитель Белоруссии. Белоруссия преподносит вступающей в советскую семью Литовской республике приветственный дар — районы, населенные литовцами и входившие до сих пор в состав Белоруссии.

И зал снова встает. Мы счастливы, что это так, ведь так бывает только у нас. Слова оратора — великолепнейшее свидетельство уважения к каждой национальности, к правам каждой национальности, к свободе каждой национальности.

Красная книга, декларация Литовского сейма — это навсегда. И навсегда эмблемой Литвы останется красное знамя — общее наше знамя. Навсегда рушились тюремные решетки, навсегда разбиты ненавистные оковы.

Лесистые холмы, зеленые луга, сумрак лесов и лазурь литовских рек, и человек, так долго тосковавший по свободе за тюремными решетками, — все и всё теперь свободно.

Верховный Совет единогласно принимает Литовскую республику в советскую семью народов.

1940

В кремлевском зале — знамя. В руках эстонского рабочего знамя с датой. Ярко выделяются цифры — 1905 год.

Эстония шла к кремлевскому залу годами. Кровавым, мучительным, трудным путем.

Борьба с царизмом. Кровью связан эстонский рабочий с тобою, пролетарий Москвы, пролетарий Петербурга.

Грохочут залпы на улицах городов, на севере и юге, и эхом отвечают залпы на улицах эстонских городов.

Гремят голоса рабочих на улицах Москвы, и, как эхо, отвечает гневный крик, вырывающийся из сотен грудей на эстонских дорогах.

Шаги демонстрантов звучат одним и тем же ритмом. Ввысь над толпой несется крылатая песня, и это — одна и та же песня. Песня борьбы. Песня гнева. Песня восстающего рабочего класса.

Мостовые городов окрашиваются кровью. Эта кровь одного цвета, и одного же цвета знамя, над толпой какого бы города оно ни развевалось в эти дни пробуждения и гнева. Кровь на городских мостовых — залог братства на жизнь и на смерть, знак связи, самой крепкой в мире, единства пролетариата, где бы он ни жил, на каком бы языке ни говорил.

Горит заря — и вот безграничные пространства охвачены огнем. Пламя захватывает и эстонские земли. Красное знамя, и красная кровь, и красным пожаром вспыхивает гнев народа.

Его душат, заливают реками крови, преграждают ему путь решетками тюремных камер, заглушают намордником цензуры, сговором черной реакции.

Но народный гнев неудержим.

Но красное знамя снова заполыхает на ветру.

Когда над землей загремят великие дни 1917 года, — над Эстонией раздастся песня гнева, песня восстания, песня, увлекающая в бой. Но вновь приходят черные, глухие дни. Высоко вырастают стены тюрем. Решетка, решетка в окне, и наглухо запертая дверь, и мерные шаги стражника по коридору. Как тебя запереть, как тебя заглушить, как связать тебя, воля человека, достоинство человека, любовь и ненависть человека? Не хватит решеток, не хватит пуль. Бессмертен, вечно жив бунт, вечно живы любовь и ненависть.

Растут могилы на эстонской земле. В неведомом месте, украдкой, под покровом ночи, засыплют землей убитого борца. На долгие годы закроются тюремные ворота, и железные наручники скуют молодые руки. Тьма карцера — ясным глазам, четыре стены — крыльям, жесткие нары — снам и мечтам.

Но бунт не умирает, и песнь не молкнет, и не бледнеет багрянец красного знамени. Его подхватят другие руки, из рук павших возьмут живые руки идущих вперед.

Когда эстонский крестьянин погибал с голода, когда эстонский рабочий в кровавом поту работал ради чужого богатства, когда безумствовала реакция, — крепли вместе с тем, пробивали себе подземное русло ненависть и гнев, росла любовь.

Эстония пришла к нам не с пустыми руками. Она принесла нам свое знамя девятьсот пятого года. И его принесли люди, жизнь которых прошла в борьбе, которые несут на плечах бремя долгих тюремных лет.

От имени своей страны говорят представители рабочих, представители крестьян, представители трудовой интеллигенции. Они принесли привет от эстонских женщин, от эстонских городов и деревень. Они принесли свою тоску по новой жизни, свою веру и свою любовь. Принесли свою волю к труду, свою волю к маршу вперед — вместе с нами.

А мы даем Эстонии всю мощь Советского Союза. Все его величие и силу. Все его устремление вперед и головокружительные перспективы. Его знамя, его братство народов, красную звезду Кремля, нашу любовь и гордость — Красную Армию.

Двадцать лет реакция возводила высокую стену, которая должна была отгородить человека труда от Советского Союза. Двадцать лет она строила границы, через которые даже весть с Востока могла перелететь лишь с трудом, с тяжкими человеческими жертвами.