Даже после смерти Хомейни умудряется удивить иранцев. Он, всегда производивший впечатление человека сурового и заставлявший сдирать со стен домов Тегерана свои портреты, на которых он был изображен улыбающимся (потому что такие изображения, по его мнению, были уж слишком «женоподобными»), втайне от всех писал романтические и сентиментальные стихи, и источником вдохновения была женщина.

О какой же косе идет речь в данном эмоциональном стихотворении? В возрасте 85 лет Хомейни сохраняет в своей манере написания стихов юношеский пыл и сентиментальную утонченность, в которой вряд ли кто мог его заподозрить после того, как он, десять лет находясь у власти, насаждал неукоснительное соблюдение предписаний ислама и то и дело выступал с пламенными речами, направленными против сатаны. Хомейни ассоциировался у иранцев скорее с фетвой[210], чем со стихосложением. Однако в стихосложении он далеко не новичок: еще пятьдесят лет назад аятолла начал писать романтические стихи, посвящая их Хадиже.

Хомейни почти забыл время миндальных деревьев, когда начал свой долгий путь к вершинам власти. Когда же измученный и больной организм вынуждает аятоллу полностью отдать себя заботам дочери Захры и сына Ахмада, живущих с ним под одной крышей, старик обнаруживает, что в одном доме с ним находится настоящий бриллиант. Его невестка Фатеме ежедневно читает ему газеты, официальные отчеты и иногда книги, поскольку сам он уже почти слеп и читать не может. Он узнает ближе ту, кого пятнадцать лет назад выбрал в качестве невесты для своего сына в знатном роде Табатабаи, представители которого тоже являются Сеидами – прямыми потомками пророка. Он заметил ее во время пребывания в Эн-Наджафе, когда Ахмад еще находился в Иране. Его сразу поразила ее изысканность, и он решил в ближайшем будущем сделать ее своей родственницей.

Во время их ежедневных прогулок разговоры становятся все более и более откровенными, хотя и абсолютно безобидными. В 1984 году Рухолла пишет Фатеме длинное письмо по поводу ее недавней просьбы: невестка захотела, чтобы он лично преподавал ей философию. Эта просьба вызвала у Рухоллы большое любопытство. Желая проверить, насколько сильнó ее стремление изучить философию, он первым делом предостерегает ее: «Фати, ты вдруг возжелала изучать философию, о которой ты еще не знаешь ничего, кроме самого названия. Я надеюсь, волею Аллаха ты сможешь уберечь себя от философии». Он также указывает на сложность задачи, которую она ставит перед ним своей просьбой: «Требуя у меня научных религиозных знаний, Фати тем самым требует трон Соломона у обычного муравья».

Однако желание Фатеме приобщиться к философии искреннее, и это в конце концов развеивает сомнения почтенного старца. Он начинает поспешно составлять своего рода сборник наставлений для всех тех, кто стремится достичь совершенства через ислам, молитвы и медитацию. Уроки философии Рухолла – в аристотелевской манере – дает Фатеме во время тех прогулок, которые совершает ежедневно вот уже семьдесят лет. Иногда в конце занятий прилежная ученица получает от него стихотворение. В нем описывается радость Рухоллы по поводу того, что он сопровождает на пути интеллектуального развития такую красавицу, помогая ей. «Фати, нам следует двигаться навстречу Другу, мы должны преодолеть свой собственный эгоизм. Всякое знание, которое увлекает тебя к тебе самой, – это демон, которого ты должна побороть любой ценой».

В ответ на это Фатеме дарит свекру тетрадь, в которой тот дает волю своей сентиментальности и снова начинает писать стихи. До этого Хомейни писал на всем, что попадалось под руку, – на уголке газетного листа, на обратной стороне конверта… Простенький, но трогательный подарок Фатеме пробьет последнюю брешь в сердце аятоллы:

Возвращаясь к сравнению, которое он делал пятьдесят лет назад, между любовью земной и любовью божественной, Хомейни видит в Фатеме свою нимфу, видит в ней земное воплощение своей божественной любви:

Теперь даже речи нет об уроках философии. Интеллектуальный обмен и диалог приводят к рождению стихов одновременно и религиозного, и любовного характера, двусмысленность которых основывается на отсутствии понятия рода – мужского и женского – в персидском языке. На закате своей жизни Хомейни охотно выражает те чувства, которые он раньше старался не выставлять напоказ. К кому бы ни была обращена любовь Рухоллы – к Богу или к Фатеме, ясно одно: теперь им руководит именно любовь.

Белград, поздний вечер 31 марта 2001 года.

Семье Милошевичей, проживающей в своем особняке – улица Ужичка, дом 15, – по ночам уже не до сна. После более десяти лет пребывания у власти Мира и Слободан загнаны в тупик. Им, бывшей президентской чете, не удастся с честью выпутаться из пылающей на Балканах войны. Они проиграли на выборах, им отнюдь не благоволит международная общественность, остаются считанные часы до расставания.

Половина третьего ночи. На особняк-крепость совершают нападение люди в масках. По сербским спецназовцам открывают огонь изнутри дома. Рядом с Милошевичем лишь самые последние из его приверженцев, жена и двое его детей.

Снаружи сотни сторонников выкрикивают его имя – имя бывшего президента. Десятки журналистов вместе с телеоператорами ведут прямой репортаж с места событий. Сидя перед телевизором, американские официальные лица опасаются, как бы Слободана Милошевича и его жену во время штурма не убили: они хотят, чтобы Милошевича судил Международный суд в Гааге. Толпу перед особняком вскоре разгоняют спецназовцы, решившие приступить к штурму после двадцати шести часов переговоров и взаимных запугиваний.

В четыре часа утра первого апреля Слободан Милошевич, держа в руке пистолет, говорит ворвавшимся в особняк спецназовцам: «Я всю жизнь провел на ногах, и умру я тоже стоя!» Мира безучастно смотрит на него. Ее мир только что рухнул.