Настоящая история несуществующей драмы «Немезида» выглядела иначе. 9 января 1898 года Игнаций Падеревский, знаменитый пианист и композитор, на страницах журнала «Эхо музычне, театральне и артистичне» поместил объявление о двух конкурсах: один на музыкальное произведение, другой – на театральную пьесу, и назначил награду – две тысячи рублей. Сам он сделал успешную карьеру и, движимый чувством патриотического долга, хотел дать талантливым молодым людям, еще не достигшим тридцати пяти лет, стимул к творчеству. Работы нужно было послать в редакцию ежемесячника «Библиотека Варшавска», в конверте с девизом и псевдонимом автора.

Генрик, несмотря на скорые выпускные экзамены, взялся за работу. Со дня смерти отца прошло уже полтора года. Теперь у него появилась возможность выразить свои болезненные переживания. Писал он с удивительной легкостью, создав два произведения сразу. Одно из них, основанное на истории своей семьи, он назвал «Куда?». Написал девиз: «Все, что мог». Задумался над псевдонимом. На письменном столе лежала повесть Юзефа Игнация Крашевского «История Янаша Корчака и прекрасной дочери мечника». Подписался «Янаш Корчак». Вторую вещь назвал «Обычная история». Вложил рукописи в конверт и отправил.

В жизни тогдашней интеллигенции большую роль играла пресса. В 1896 году в Варшаве существовал шестьдесят один журнал самых разнообразных профилей. И хотя ни один из них не был посвящен исключительно литературе, но каждый выделял на своих страницах место для литераторов и культурных обозревателей. Критики упрекали большинство из них в поверхностности, в стремлении угодить примитивным вкусам читателя. Но было и несколько серьезных изданий, таких, как «Правда» Свентоховского или «Глос» – печатный орган прогрессивной интеллигенции, – которые пытались устанавливать нравственные вешки для общества.

Когда после смерти царя Александра III, «глупого и угрюмого, крайне консервативного сатрапа»{74}, в 1894 году бразды правления перешли к его сыну Николаю II, казалось, что новый владыка смягчит русификаторскую политику в Конгрессовом королевстве. И действительно, был снят с должности варшавский генерал-губернатор, ненавистный Иосиф Гурко. Уволили угнетателя польских детей, попечителя Варшавского учебного округа Александра Апухтина. Поляки поверили, что польский язык скоро вернется в школы и учреждения, что прекратится жестокая цензура.

Молодого царя Николая Александровича Романова, приехавшего в столицу в сентябре 1897 года, встречали триумфальные арки, толпы молодых людей, кричавших «виват», делегации от всех слоев населения. Он ехал в экипаже с женой, Александрой Федоровной, по городу, разукрашенному флагами и зеленью. Он салютовал. Она, в большой шляпе, улыбалась и кланялась направо и налево. За ними, во втором экипаже, ехали царские дочери. Ольга стояла на коленях у гофмейстерины и посылала воздушные поцелуи. Нянька показывала толпе маленькую Татьяну. Жители Варшавы в знак своей показной любви вручили царю миллион рублей, собранный в складчину. «В великом твоем самодержавии, во славе и мощи монархии весь польский народ видит лучезарное будущее»{75}, – говорил маркграф Зигмунт Велопольский, благодаря царя за счастье видеть его и за то, что он милостиво принял деньги.

Где-то в небесах уже был записан страшный конец, который двадцать два года спустя встретят царь, царица, Ольга, Татьяна, трое рожденных позже детей – Мария, Анастасия и маленький наследник трона, Алексей. А пока что этот визит ознаменовался двумя результатами – царь пообещал, что подаренные деньги пойдут на строительство политехнического университета и что он дает согласие на установку памятника Адаму Мицкевичу в Варшаве.

Реальность быстро развеяла иллюзии примиренцев, веривших, что преданностью или даже явным раболепием по отношению к царю можно добиться гражданских свобод. Власти по-прежнему держали курс на русификацию. По-прежнему был запрещен польский язык в школах и учреждениях. На Саксонской площади, в сердце Варшавы, началось строительство собора Святого Александра Невского – его византийскому куполу и огромной колокольне предстояло еще четверть века резать глаза варшавянам. По-прежнему свирепствовала цензура.

Гимназист Гольдшмит ожидал решения жюри, готовился к выпускным экзаменам, время от времени писал легкие фельетоны. Друзья были уверены, что он станет писателем. Поэтому они удивились, когда в 1898 году Генрик, сдав экзамены, решил изучать медицину. Призвание, унаследованное от дедушки Герша? Реакция на бессилие врачей перед болезнью отца? Повести и воспоминания о той эпохе описывают бедственное положение людей из творческих и научных кругов. Успех был непредсказуемым, гонорары – низкими, газеты то и дело разорялись и закрывались, издатели платили авторам гроши; не имея определенной доли везения, человек мог закончить свои дни в нищете, как и многие подававшие надежды адепты журналистики и литературы.

«Итак, литератором я не буду, только врачом. Литература – это слова, а медицина – дела»{76}, – писал в своем дневнике ученик, герой «Исповеди мотылька». В действительности Генрик не собирался бросать литературу ради медицины. Леон Ригер, будущий муж писательницы Зофии Налковской – школьный друг Генрика, тоже литератор, но так и не продвинувшийся далеко на этом поприще, – прямо спросил его, почему он выбрал эту, а не другую специальность. И записал ответ товарища – вероятно, сам несколько олитературив его: профессия врача не исключает литературной деятельности; наоборот, она обогащает интеллектуально, а писатель должен не только анализировать человеческую душу, но и лечить ее. Как Чехов, он ведь тоже был врачом.

Поступить в вуз было нелегко. Вот уже десять лет в средних и высших школах Привисленского края, как и в Российской империи в целом, действовал numerus clausus. Однако ему это удалось. И в академическом 1898/1899 году Генрик Гольдшмит стал студентом Варшавского Императорского университета. Ему было тогда двадцать лет.

Варшавский Императорский университет, основанный в 1870 году вместо Варшавской Главной школы (которую царские власти закрыли в ходе репрессий после январского восстания), пользовался неважной репутацией. Он был предназначен для того, чтобы русифицировать польскую интеллигенцию, и усердно выполнял свою миссию. Большую часть профессоров выписали из России, не заботясь об их квалификации – только о преданности властям. Поэтому уровень преподавания был низким, зато плата за обучение – высокой. Молодые люди из состоятельных семей предпочитали учиться за границей.

Когда Генрик Гольдшмит поступил в университет, медицинский факультет мало что мог предложить своим студентам. Там не было кафедры ларингологии, бактериологии, педиатрии, больше всего интересовавшей юношу. Вообще, в Варшаве тогда было мало врачей-педиатров – эта специальность занимала невеликое место в медицинской иерархии. Но образование за границей было юноше не по средствам. А может, он и вовсе не хотел уезжать, считая своим долгом заботиться о матери.

Время, проведенное в Варшавском университете, не прошло для Генрика даром. Правда, учился он шесть лет, а не пять – остался на первом курсе на второй год, – но учился прилежно. В 1942 году в гетто он вспоминал: «Моими наставниками в медицине были: профессор Пшевоский (анатомия и бактериология), Насонов (зоолог), Щербак (психиатрия)…»{77} Занимался общественной и политической деятельностью. В марте 1899 года участвовал в трехдневной студенческой забастовке, за что попал под арест. Очевидно, именно об этом случае идет речь в «Дневнике»: «Всегда там, где недалеко до шишек и синяков. Еще сопляком был, а уже первый бунт и стрельба. Были бессонные ночи и столько тюрьмы, сколько нужно юнцу, чтобы малость угомониться»{78}. Не исключено, что на второй год он остался из-за наказания.