Но кто знал его на самом деле? Скрытный, нелюдимый, несклонный к близкой дружбе, он никогда никому не морочил голову своими делами. Так случилось, что больше всего откровений и сведений о своей семье он оставил в дневнике, который вел в последние месяцы жизни, в гетто. Он чувствовал, что конец близко, и знал, что времени у него осталось немного. Поэтому и поднял тему, которую долго откладывал на потом: «Автобиография. Да. – О себе, о своей небольшой и важной персоне»{2}.

Последняя запись датирована четвертым августа 1942 года. Пятого или шестого августа его вместе с детьми и со всеми работниками Дома сирот вывели на Умшлагплац. Дневник остался на улице Слиской. Должно быть, он был очень важен для Доктора, потому что, надеясь на эвакуацию, он оставил распоряжение, чтобы машинопись – если это будет возможно – передали Игорю Неверли. Текст, тайком переправленный на арийскую сторону, уцелел. Неверли опубликовал его только в 1958 году.

В «Дневнике» остался план автобиографии, которую Корчак не успел написать. Он поделил свою жизнь на семилетние периоды. Почему семилетние? Может, цыганская семерка? Семь дней недели? Священное число в каббалистике? Семь степеней посвящения? Скорее, случайность. «Можно разделить жизнь на пятилетия, и тоже сошлось бы», – небрежно пояснял он, не придавая особой важности этому делению.

Он описал метод, который собирался использовать. Его замысел очень современен: дойти до себя, ища наследие, полученное от предыдущих поколений.

– Что ты задумал?

– Сам видишь. Ищу подземные источники, докапываюсь до чистой холодной водной стихии, раскапываю воспоминания{3}.

Замыслив воссоздать биографию Корчака, я решила придерживаться хронологических рамок, которые установил он сам. Мотивы, которые Корчак считал значимыми, я дополнила автобиографическими сведениями, рассеянными по его книгам. А в своем повествовании я попытаюсь добраться до подземных источников, до корней, как хотел он сам. Быть может, путешествие в те далекие времена, когда жили его предки, когда он родился на свет, когда был мальчиком, осознал свое призвание, исполнил его, приблизит хотя бы тень Старого Доктора, позволит нам разглядеть под нимбом мученика его человеческое лицо, напомнит нам о нескольких важнейших духовных ценностях, ради которых он жил и ради которых погиб.

Каждая история начинается в своем месте. Наша началась в Грубешове, ведь именно оттуда родом предки Генрика Гольдшмита, известного всем как Януш Корчак. Грубешов – город в Люблинском воеводстве, расположенный возле украинской границы, в живописной местности над рекой Гучвой; он лежит между двух ее рукавов. Дивно хороши тамошние леса, плодородные поля, пышные луга. Там сохранилось множество древних памятников деревянного и каменного зодчества – они помнят времена, о которых пойдет речь в этой главе. Из той эпохи родом названия грубешовских улиц: Водная, Косьцельная, Цихая, Людная, Шевская, Генся[3].

Каждая история начинается в свой час. Наша началась в далеком прошлом, таинственно, как в страшной сказке. В еврейской традиции существовал обычай: когда в округе вспыхивала эпидемия чумы или черной оспы и никакие способы не помогали, тогда на кладбище женили людей, сильнее прочих обиженных судьбой: бедняков, калек, сирот. Свадьбу устраивала еврейская община; молодые получали в подарок новую жизнь, это должно было отогнать смерть. Вероятно, нечто подобное произошло с предками семьи Гольдшмит. «О давних предках знаю только то, что они были бездомными сиротами, их поженили на еврейском кладбище, надеясь этой жертвой умилостивить бушевавшую в местечке заразу»{4}. Об этом Корчак рассказал Марии Чапской поздней осенью 1941 года, когда та пришла к нему в гости – на Сенную, в последнее пристанище Дома сирот, – пробравшись в гетто по чужому пропуску.

Упомянутый в «Дневнике» прадед – личность более конкретная, чем те далекие предки, хотя о нем тоже известно мало. Доктор, поощряя в детях интерес к семейному прошлому, с сожалением писал в газете «Малы пшеглёнд» – приложении к газете для ассимилированной еврейской интеллигенции «Наш пшеглёнд»:

У меня нет фотографии прадеда, и я мало что слышал о нем. Дед мне о нем не рассказывал, поскольку умер еще до моего рождения. Я мало знаю о прадеде.

Знаю, что он был стекольщиком в маленьком местечке.

Тогда у бедняков не было стекол в окнах. Прадед ходил по дворам, стеклил окна и покупал заячьи шкурки. Мне приятно думать, что прадед вставлял стекла, чтобы было светло, и покупал шкурки, из которых потом шили кожухи, чтобы было теплей.

Иногда я представляю себе, как мой старый прадедушка ходил от села к селу долгими дорогами, садился отдохнуть под деревом или ускорял шаг, чтобы засветло успеть на праздник{5}.

По-видимому, того стекольщика звали Элиезер-Хаим, и жил он, по-видимому, в Грубешове. В конце восемнадцатого века евреи составляли более половины населения Грубешова; остальные были католиками и православными. Невысокие каменные домики и деревянные лачуги, теснящиеся вдоль дороги. Узкие грязные улицы. Множество мелких лавочек. Два рынка – старый и новый. Посреди каждого рынка – ряд лотков. Крестьяне свозили сюда молоко, мясо, овощи. Здесь разглядывали одежду, обувь, домашнюю и хозяйственную утварь, ткани. По четвергам – ярмарка; продавцы и покупатели яростно сражались за цену на польском, украинском, идише. Костел, православная церковь, синагога веками были частью местного пейзажа.

Штетл. На идише это означает «местечко». Одно из тех местечек что, хоть и были уничтожены в Катастрофу, но по-прежнему живут бурной жизнью в литературе и бесчисленных воспоминаниях. Для одних штетл – средоточие традиционных еврейских ценностей, семейного уюта, торжественных обрядов; место, где «басни и мифы носились в воздухе». Для других – символ косности, средневековых суеверий. В таких местечках еврейская община жила на собственной территории, отгородившись от соседей-христиан невидимой стеной строгих религиозных предписаний. Ортодоксальные евреи не учили местный язык, не поддерживали дружеских отношений с соседями, не хотели отказываться от своих обычаев и традиций, единственным источником знаний признавали Талмуд. Светская наука, светские интересы были запрещены; на того, кто нарушал религиозные повеления или запреты, обрушивалось проклятие – провинившегося исключали из общины и изгоняли за пределы еврейской территории. Семья носила по нему траур, как по умершему, а когда он и в самом деле умирал, его нельзя было хоронить на еврейском кладбище.

Вероятно, у человека, так отделившегося от своей среды, на совести лежат зловещие тайны. Еврейское несчастье заключалось в том, что, где бы ни селились евреи, у местных жителей они всегда вызывали недоверие и неприязнь. Те не понимали, что евреи, потеряв родину и рассеявшись по миру, панически боялись утратить национальное самосознание, исчезнуть как единый народ. Они превратились в сообщество, подчиненное правилам, которые они внедрили во все сферы духовной, общественной и семейной жизни. На протяжении столетий, изо дня в день, везде, куда бросала их судьба, евреи героически боролись за то, чтобы сохранить верность Богу и традиции. Иными словами – чтобы выжить.