В «Исповеди мотылька» Корчак с нежной иронией описывает экзальтированного мальчика, который упорно ищет собственный путь:

14 ноября

Только лишь в последнее время проснулось во мне стремление к высшей идее, благие порывы. Мне 14 лет. Я стал человеком – знаю, думаю. Да, это так: cogito ergo sum.

1 января

И вновь мы стали на год ближе к могиле{59}.

Гимназист обеспокоен тем, что ему недостает выдержки. «Хочу научиться преодолевать свое “я”, пью чай без сахара, отучился грызть ногти и лгать». С фанатичным рвением читает: Крашевского, «Фауста» Гете, Виктора Гюго, Запольского, Сенкевича. Записывает темы для стихов: «О чем, дитя, ты плачешь? Смерть на больничном ложе. Немезида. Ностальгия». Посылает свои произведения в варшавские журналы. Получает ответ: «Опубликовано не будет». Комментирует отказ: «Ни слова ободрения. Изранить сердце поэта – для них это как мотылька раздавить». Хочет написать большое исследование под названием «Ребенок». «Панна Ванда обещала мне книгу “Реформаторы воспитания”, Спенсер, Песталоцци, Фребель и т.д. Когда-нибудь и моя фамилия окажется в этом списке». Волнуется, что не перейдет в следующий класс. Размышляет об экономике. «Капиталистический строй должен рухнуть, только не знаю, каким образом»{60}.

«Я люблю Польшу так сильно, что все готов ей отдать». Пару раз появляется характерный для того времени патриотический мотив – порывы, усилившиеся из-за русификаторской политики властей. В противовес бездумной царской системе образования молодежь создавала тайные кружки самообразования, изучала экономику, социологию, естественные науки, философию, а главное – польскую литературу, историю и географию. Моя бабка, тогда – ученица пансиона для девочек в своих воспоминаниях с гордостью пишет об опасной игре, которую вели с русскими властями учителя и пансионерки, об уроках «отечественных наук», проводившихся во время занятий по рукоделию, об условных сигналах, предупреждавших о неожиданной инспекции. Еврейские ученицы, будучи допущенными в эту конспиративную деятельность, чувствовали общность с польскими сверстницами, что стало важным фактором их интеграции.

На воображение и эмоции особенно действовала запрещенная цензурой поэзия романтизма. Благодаря бабушке, читавшей мне вслух выученные в молодости строфы польских поэтов, выдающихся и не очень, я по сей день храню в памяти произведения, которых уже никто не помнит. Несклонный к сентиментальности бабушкин брат Макс Горвиц часами декламировал строки певцов польского народа. Сначала на тайных литературных вечерах у себя дома, потом в царских тюрьмах. Слова «с вами жил я, и плакал, и мучился с вами»[16] из «Завещания» Словацкого в последний раз он повторял в отеле «Люкс» в Москве летом 1937 года, в бессонную ночь, ожидая неотвратимого визита НКВД.

Генрик Гольдшмит, по обычаю той эпохи, искал духовных заветов и у авторов не самого высокого полета. Спутницей всей его жизни стала прочитанная в гимназические годы поэма «Тиртей» забытого ныне Владислава Людовика Анчица. Герой, чьим именем названа вещь, хромой поэт, приезжает на помощь Спарте, которая сражается с мессенцами. Вооруженный одной только лютней, он с таким пылом призывает спартанцев к бою своей песней, что те под его предводительством атакуют врага. Победа достается им ценой смерти певца. Тиртеевский мотив неоднократно использовался в польской повстанческой литературе, утверждавшей, что долг творца заключается не только в творчестве, но и в активном участии в обороне отчизны. Корчак оставался трогательно верен своим юношеским увлечениям. В 1935 году, когда друзья из Палестины попросили его привести пример патриотического эпоса для еврейской молодежи, он посоветовал им пафосную поэму XIX века, «Тиртея», в переводе на иврит.

Ученика интересовала не только сфера возвышенного. С исключительной для того времени откровенностью, без всякого ханжества раскрывается в «Исповеди мотылька» тема сексуального взросления героя. Автор описывает его эротические томления и сны, физиологические признаки превращения в мужчину, одержимость женщинами, «греховные мысли», беспокойство о том, нормально ли проходит его развитие, стыдливые визиты к врачу. Врач успокаивает его. Велит пить настой ромашки. Избегать горчицы, никотина и мечтаний. Но мечты контролировать трудно. Его завораживает таинственное царство чувственных соблазнов и страсти, рожденной на тротуарах, где падшие девушки зарабатывают на хлеб, торгуя своим телом, а мужчины становятся рабами похоти. Его ужасают собственные желания и перепады настроения – от эйфории до отчаяния. Нет никого, кому он мог бы довериться. Не хватает того самого человека, долг которого – помочь сыну вступить в зрелость; возникает горькая мысль: «Отец с самых ранних лет ребенка должен быть поверенным всех его мыслей и мечтаний, а не отмахиваться от них шутками и презрением, не поручать ребенка нанятым слугам и учителям»{61}.

Тема болезни мецената Гольдшмита здесь не затронута. Та история была слишком личной, чтобы использовать ее в литературе. «Исповедь мотылька», хоть и основана на автобиографических сведениях, носит ярко выраженный дидактический характер; она дает молодым людям понять, что их душевные и физиологические бури – часть естественного процесса развития. Беспокойство вызывает лишь твердая уверенность мальчика в том, что вся сфера эротического – это низкие, животные, греховные порывы, которые ведут человека к падению, за что ему предстоит понести страшное наказание. Дихотомия «чистое чувство – грязный секс» характерна для поэтики той эпохи, однако педагог и психолог ради блага своих юных читателей мог бы и поспорить со взглядами школьника.

Здесь впервые возникает тайна отношения Корчака – не врача и педагога, а мужчины – к своим сексуальным потребностям. В «Исповеди мотылька» он много пишет о душевных переживаниях, но также и о чувственных муках. В его эротических снах появляются женщины. А также мальчики. Вот так сон для психоаналитика: «…рядом с нянькой стоит мальчик лет семи, и другой – лет девятнадцати, обнаженные. В открытую дверь видны какие-то женщины в блузках. Мне уже надо идти, но тот, девятнадцатилетний, зовет меня. Тогда нянька кладет руку мне на плечо и…»{62}

Наяву он еле сдерживается, чтобы не «обесчестить» служанку, привлекающую его сильнее всех, – Франю. Пытается дать определение своему чувству к Стаху.

Да, это любовь. Когда я держу его за руку – мне приятно, а он это знает и чувствует. Когда гуляем на перемене, я обнимаю его и мы болтаем – ни о чем. Это не дружба, а любовь, такая, которую можно испытывать только к девушкам. Сколько девичьего изящества в его фигуре, его кротком лице и движениях. У него порок сердца. Наш класс, и даже некоторые учителя (математик) называют его Анелькой. Видимо, любовь к людям своего пола встречается не только среди девушек{63}.

В разговорах с друзьями постоянно мелькает: кто уже, а кто еще нет, кто сам пошел к «этим», кого отцовский кучер надоумил. Один из юношей заразился. Восемьдесят процентов варшавских проституток больны. Страх перед венерическими заболеваниями превращался в навязчивую идею.

Биографы не распространяются о причинах психического расстройства мецената Гольдшмита. Но семнадцатилетний юноша должен был догадаться. Бедой многих мужчин того времени был сифилис – результат случайных связей. Медицине еще не были известны лекарства от этой напасти. Инфекция годами жила в теле, атаковала головной и спинной мозг, со временем поражала весь организм, приводила к постепенной физической и умственной деградации, вызывала приступы ярости и в конце концов – безумие. Ее панически боялись, как сейчас боятся СПИДа. И опасались, что болезнь передается по наследству.