– А мне правда дороже суточных! – рявкнул басом Дормидонт Павлович. – Восемнадцать раз вы дураками остались!

– Наглая беспардонная ложь! Всего шестнадцать!

– Нет, восемнадцать!

– Нет, шестнадцать! Вы – лжец и шулер!

– Сами вы лжец и безмозглый игрок!

– Шестнадцать!

– Успокойтесь, бездарный администратор, восемнадцать разочков вы остались дурачком! Круглым!

– Шестнадцать, бездарный вы артист! Пустое место!

– Я – бездарный артист?

– Вы, конечно!

– Как во городе то было, во Казани-и-и! Грозный царь пил и веселился! – взревел басом Дормидонт Павлович и протянул вперед руки, будто хотел схватить Осипа Ефремовича за горло.

Глядя на их яростную перебранку, Мессинг, Раиса Андреевна и Артем Виноградов рассмеялись. Из соседнего купе кто-то проговорил укоризненно:

– Совесть поимейте, товарищи! Люди уже спать легли!

– Ты сколько раз дураком остался? – шепотом спросил Дормидонт Артема Виноградова.

– Двадцать четыре, – улыбнулся куплетист.

– А Мессинг, проходимец, ни разу!

– Так он же карты насквозь видит...

– Что вы там шепчетесь? – улыбнувшись, спросил Мессинг.

– Артем говорит, что вы шельмуете в карты, Вольф Григорьевич, – ответил Домидонт, подмигнув Артему.

– Никогда не шельмовал в карты, – снова улыбнулся Мессинг. – Вот вы сейчас держите колоду. Хотите, скажу, какая в колоде шестая карта?

– Ну попробуйте.

– Король червей.

Дормидонт отсчитал пять карт сверху, перевернул шестую – оказался король червей, усмехнулся, покачал головой и спросил:

– Ну а двадцать первая карта сверху?

– Семерка пик, – ответил Мессинг.

Дормидонт Павлович отсчитал двадцать карт, двадцать первой выпала семерка пик. Мессинг улыбнулся. Раиса Андреевна закатила глаза к потолку, Артем Виноградов понимающе покивал головой.

– Ну тя к чертям, Вольф Григорьич, с тобой связываться – только здоровье вредить... Слушай, а ты в карты на деньги не играл?

– Один раз в жизни играл... Больше никогда...

– Зря. Богатым человеком стал бы... – засмеялся Дормидонт Павлович. – Пока не убили бы! У меня был один знакомый – катала страшный! В Ростове на большие деньги играл. И выигрывал все время! Гулять любил! Женщины, шампанское, подарки! Убили. И все дела. Но я скажу вам, Вольф Григорьевич, карты он... ну, чувствовал, что ли. Ну, вот как вы – насквозь видел! Я с ним выпивал, бывало, спрашивал – как ты мухлюешь? Ну расскажи, может, и я попробую. Он смеялся всегда – у тебя, говорит, не получится. Я карты чувствую. Они, говорит, для меня живые... Вот в чем тут дело, а?

– Для меня они тоже живые, – сказал Мессинг.

– Как живые? – спросил Артем Виноградов. – Не понимаю... как это – живые?

– Я тоже не понимаю... – с улыбкой развел руками Мессинг.

– О чем вы говорите, Господи! – всплеснув руками, простонала Раиса Андреевна. – Война идет, вы это понимаете? Враг топчет нашу землю! Я... я просто не знаю, что делать... у меня сердце так болит – я спать не могу... – Она всхлипнула и закрыла лицо ладонями.

Все подавленно замолчали. Мессинг вновь стал смотреть в черное окно, за которым мелькали в ночи редкие огни...

И вот уже все заснули в вагоне. Не спал только Мессинг. Согнувшись, он сидел на лавке и тер пальцами виски. Потом встал, пробрался в коридор, прошел через несколько купе и остановился.

Молодая женщина с ребенком тоже не спала, сидела у окна, держа малыша, завернутого в одеяльце, на коленях. Услышав шаги, она подняла голову, посмотрела на Мессинга и чуть улыбнулась.

– Ну как он? – тихо спросил Мессинг. – Просыпался?

– Просыпался. Поел немного... даже поиграл... вот опять спит...

– Ну и чудненько.. – пробормотал Мессинг и прошел дальше, в тамбур.

– Я так вам благодарна, прямо передать не могу, – вслед ему проговорила женщина.

Мессинг прислонился горячим лбом в холодному запотевшему стеклу, закрыл глаза. Грохотали колеса, вагон качало из стороны сторону. Он стиснул зубы, словно голову охватила невыносимая боль.

...Он видел черные коробки танков, ползущие пополю, их стволы изрыгали огонь, и за танками бежали неровные цепи немецких солдат... полыхающий кострами пожаров город, и вой бомбардировщиков... вереницы беженцев на пыльных, сожженных палящим солнцем дорогах... и вновь пикирующие бомбардировщики... и трупы беженцев на дороге и на обочинах... узлы и чемоданы, детские коляски, велосипеды, тачки... и трупы... трупы... И поезда... много поездов, мчащихся по железным дорогам на восток...

И вдруг из клубящейся тьмы выплыли очертания кабинета Сталина и сам Сталин, перед столом, на котором разложена огромная карта европейской части Советского Союза, испещренная красными и черными стрелами. И черные стрелы на ней своими хищными остриями почти достигли Москвы и Ленинграда, устремились к Киеву и на юг, к Кавказу. Напротив Сталина у стола стояли генералы – Жуков и другие. Жуков что-то говорил, показывая рукой по карте. Сталин мрачно дымил трубкой...

И вновь он видел... изображение окутывалось мглистой тьмой, кроваво-коричневой, и из этой тьмы выплыло лицо улыбающегося фюрера. Чуть наклонившись вперед, он стоял, опираясь руками о край стола, на котором тоже была расстелена огромная карта, изрезанная черными и синими стрелами, надписями и специальными значками. Гитлер слушал объяснения своих генералов, кивал, улыбался и тоже показывал рукой по карте. Он что-то сказал, и генералы засмеялись...

Новосибирск, осень 1942 года

В вестибюле театра, недалеко от входа, у небольшой двери с надписью “Администратор”, толпились люди. Вахтерша, пожилая седовласая женщина, загораживала вход в театр:

– Ну куда, куда вы идете? Тут, гляньте, сколько народу. Пусть они выйдут сначала, тогда и зайдете. На улице ждите.

Мессинг сидел за столом в комнатке администратора и читал письмо, написанное на листке, вырванном из ученической тетради. Перед ним на стуле замерла женщина средних лет со скорбным лицом. Сложив на коленях большие, натруженные, с набухшими венами руки, она смотрела на Вольфа Григорьевича с напряженным ожиданием. Волосы ее были спрятаны под плотно повязанным темным платком.

– Это последнее письмо от него?

– Да... больше ничего... вот уже пятый месяц... – тихо проговорила женщина.

– Живой он...

– Живой? – Лицо женщины просияло и сделалось очень красивым. – Слава тебе, Господи... – Она торопливо перекрестилась. – А что ж не пишет-то?

– Не может он вам пока написать, – нахмурился Мессинг.

– Раненый, что ли? Небось в госпитале? Так ведь там попросить кого-нибудь можно, медсестричку или соседа...

– Он напишет... вы ждите... он живой...

...Потом перед столом сидела пожилая женщина, почти старуха. Из-под платка на голове выбилась прядь седых волос. Мессинг рассматривал фотографии. На двух изображены молодые парни, веселые и улбыющиеся, на третьей – мужчина примерно одних лет с женщиной.

– Живы они, Прасковья Семеновна... – наконец произнес Мессинг. – Точно живы...

– Все живы? – подалась вперед женщина.

– Все живы... воюют... это точно. – И Мессинг протянул женщине фотографии.

– Что ж не пишут-то? Ну дети – ладно, молодые, ветер в голове, а Матвей-то что, черт старый?! Вот вернутся, я им покажу, я им ухватом по спинам-то пройдусь!

Мессинг посмотрел на нее и улыбнулся...

...Потом настала очередь мужчины лет тридцати в офицерском кителе, с пустым левым рукавом, заправленным под ремень на поясе.

– Этот человек кем вам доводится? – спросил Мессинг, вертя в пальцах фотографию.

– Друг. Воевали вместе. От смерти меня спас, – коротко ответил мужчина. – Когда меня в госпиталь из медсанбата отправляли, мы с ним фотками обменялись с адресами. Написал – не отвечает. И от него ничего нету. Уже четвертый месяц.

– Его, к сожалению, уже нет в живых, – сказал Мессинг.

– Точно нету? – вздрогнул мужчина.

– Ну не знаю, насколько я могу быть точным... я думаю, его нет в живых, – повторил Мессинг.