– И что тогда?

– Тогда сложнее настроиться на его волну... Тогда я пытаюсь себе вообразить... судя по его внешности... одежде... манере смотреть в глаза... Но все равно, как бы мало ни было в нем жизненной энергии, я все равно его слышу...

– Вот смотри... – Ганусен подошел к электрогектографу, оторвал бумажную ленту с вычерченной синусоидальной кривой. – Ты меня вчера испытывал... Когда я отвечал правду – синусоида ровная и плавная, а когда я придумывал неправильный ответ – смотри, какая неровность, то высоко вверх, то почти ровная линия, и опять – резко вверх и резко вниз. И какая непостоянная амплитуда...

Мессинг взял рулон, стал рассматривать синограмму, усмехнулся:

– Так ведь можно проверять людей – правду они говорят или лгут?

– Вот именно, Вольф! Я собираюсь доложить об этом фюреру, – улыбнулся Ганусен. – Наша лаборатория только начала работать, а уже есть серьезные результаты!

– Не надо... – нахмурился Мессинг. – Не надо фюреру это показывать.

– Почему? Они ждут результатов, Вольф! Думаешь, из благотворительных чувств фюрер позволил нам выступать, где захотим?

– Думаю, нет. Поэтому за нами все время следят, – ответил Мессинг.

– О чем у вас был разговор во время встречи? – вдруг спросил Ганусен. – Ты ведь мне так и не сказал?

– Ты мне тоже не говорил, о чем вы там с ним беседовали. Или с этим... как его... Геббельсом... – парировал Мессинг.

– Мы что, не доверяем друг другу? – холодно поинтересовался Ганусен.

– Я, например, тебе не доверяю, – улыбнулся Мессинг и бросил Ганусену рулон с начерченной синусоидой. – Посмотри на свою синограмму. Ты ни разу не ответил правду... А ведь я задавал тебе совсем пустяковые вопросы.

Ганусен едва успел поймать рулон бумаги, растерянно глядя на Мессинга.

Помещение, где они разговаривали, было похоже на лабораторию. Просторная комната с несколькими электрическими аппаратами для измерений пульса и давления, три письменных стола с бумагами, тонометрами и разными другими медицинскими приборами. Над одним из столов висел небольшой портрет Зигмунда Фрейда.

– Я просто хотел наглядно показать тебе разницу между правдивыми и лживыми ответами, – сказал Ганусен, со злостью комкая бумажную ленту.

– Я это понял, – снова улыбнулся Мессинг. – Не сердись, пожалуйста... Скажи, тебе Гитлер задавал вопрос о будущем Германии?

– Задавал.

– И что ты ответил?

– Ответил, что будущее Германии – великое и победное! Что рейх простоит тысячу лет. А ты что ответил?

– Примерно то же самое... Ты действительно видишь эту тысячу лет рейха?

– Нет... – ответил Ганусен.

– Интересно, что же ты увидел? – Мессинг с интересом смотрел на него.

– Ровным счетом ни-че-го... А что ты увидел? Ведь он наверняка спрашивал тебя о том же?

– Я увидел войну... и кое-что еще страшнее, – нахмурился Мессинг. – Но в основном это война, война и война... Гитлер – это война.

– Очень интересно, – усмехнулся Ганусен. – И ты сказал ему об этом?

– Если бы я сказал всю правду, то, наверное, с тобой уже не разговаривал бы, – тоже усмехнулся Мессинг. – Я сказал, что Германию ждут победы... Кстати, я действительно видел это... Германия разгромит Европу в ближайшие годы...

– Ты это увидел? – с сомнением спросил Ганусен.

– Я увидел страшную войну... увидел уничтожение целого народа... и других народов... – глаза у Мессинга расширились, словно он снова видел то, о чем рассказывал. – Мне стало так страшно, что я потерял сознание... И думаю, я ошибаюсь... Думаю, такого быть не может... – Мессинг замолчал, глядя остановившимся взглядом в пространство. – Такое просто невозможно...

– Выходит, всей правды ты ему так и не сказал? Испугался? – вновь усмехнулся Ганусен.

– Я же говорил, что потерял сознание... Тебе все время хочется убедить меня, что я такой же, как и ты. – Мессинг встал. – А мы совсем разные...

– В чем же?

– В том, что тебе фюрер нравится, а мне нет... Но ничего, я все-таки как-нибудь скажу ему всю правду...

– Это будет похуже самоубийства... – предупредил Ганусен.

– Ох, что ты, Эрих, разве я похож на самубийцу? – Мессинг хлопнул коллегу по плечу. – Пойдем, нам пора.

Дрезден, 1937 год

В небольшом зале сцена казалась близкой даже с последнего ряда. В ложе для важных гостей, наглухо задернутой шторами, сидел штандартенфюрер СС Генрих Канарис. Чуть отодвинув край одной шторы, Канарис в щелку наблюдал за сценой, на которой работали Мессинг и Ганусен. За спиной Канариса стояли два младших офицера СС.

Мессинг и Ганусен кланялись аплодирующей публике. За кулисами стоял Цельмейстер, глядя в щелку на зал и выдерживая паузу. Затем он вышел на сцену, улыбаясь и потирая руки.

– Прошу внимания, господа! Начинаем второе отделение нашего представления “Психологические опыты”! Есть у желающих вопросы к доктору Ганусену? Естественно, вопрос должен быть задан в виде задачи. Сложность этой задачи не имеет значения. Главное, чтобы можно было ее выполнить, не уходя со сцены. Прошу вас, господа, смелее! Спрашивайте! – и Цельмейстер поклонился, разведя руки в стороны.

Стало тихо. Зрители выжидали, глядя на сцену. Затем поднялся аккуратно одетый господин в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Его упитанную физиономию украшали короткие усики “а-ля Гитлер”.

– Я прошу уважаемого доктора Ганусена назвать мое имя и мою профессию.

– Пожалуйста, не садитесь! – встрепенулся Ганусен. – Я должен вас хорошо рассмотреть!

Господин с усиками улыбнулся, развел в стороны руки и повернулся вокруг себя, дескать, вот он я, смотрите.

Ганусен вперил в него горящий взгляд и застыл.

– Вас зовут... – Ганусен вновь замолчал. – Вас зовут Курт Бонхоф! Работаете вы... Прошу прощения, вы владелец мясной лавки...

– Я искренне восхищен, – наклонил голову лавочник, и зал дружно захлопал.

Ганусен победоносно посмотрел на Мессинга, подмигнул ему. Мессинг ободряюще улыбнулся. Цельмейстер хлопал вместе со всем залом.

Сидевший в ложе, закрытой шторами, штандартенфюрер Канарис поморщился, оглянулся на офицеров, стоявших сзади, спросил вполголоса:

– Этот лавочник – наш человек?

– Нет, господин штандартенфюрер, – ответил один из офицеров. – Наши люди сидят в пятом, двенадцатом и пятнадцатом рядах.

– Я хотел бы задать уважаемому доктору еще один вопрос, – громко заговорил лавочник Курт Бонхоф. – Есть ли у меня семья и какова она?

– Хорошо, я отвечу на ваш новый вопрос, хотя, признаться, мне хотелось бы услышать вопросы от других зрителей... Ваша семья? У вас есть жена и трое детей... мальчик и две девочки... Вам нужно сказать возраст? Пожалуйста, мальчику двенадцать лет, девочкам... девять и... семь лет...

– А вот и нет! – радостно возразил лавочник. – У меня пятеро детей. Три мальчика и две девочки. Старшему восемнадцать, второму шестнадцать... а третьему, тут вы правильно сказали, двенадцать... Получается, ошиблись вы, господин Ганусен.

По залу прокатился смех, но все равно раздались аплодисменты.

Ганусен взглянул на Мессинга – в глазах отчаяние и немой вопрос.

– У него была первая жена, и два мальчика от нее, – едва слышно, почти не шевеля губами, произнес Мессинг.

Ганусен понял, медленно поднял руку, призывая к вниманию. Зал замолчал. Лавочник Бонхоф насмешливо смотрел на Ганусена. Тот выдержал паузу и сказал:

– Да, господин Бонхоф, вы отчасти правы. Но я не ошибся. Я просто не принял во внимание вашу первую жену, от которой у вас действительно два сына. Это так?

– Да-а... это так... – несколько растерянно протянул лавочник.

– А ошибся я потому, что ваши старшие сыновья не живут с вами в одной семье. Они живут с вашей первой женой! – громко и уверенно продолжил Ганусен. – Я правильно говорю, господин Бонхоф?

– Да-а... правильно... – Лавочник вконец растерялся и развел руками в знак своего поражения.

Зал дружно зааплодировал. Ганусен рукавом пиджака быстро утер мокрый лоб, снова оглянулся на Мессинга. Тот ободряюще улыбнулся ему и захлопал вместе со всеми.