— Да, Василий Иванович, — я видел один раз такое письмо у отца. Как–то мать уронила нечаянно горшок с кипятком, обожгла ноги и громко закричала. Я бросился звать отца, он — к ней, я конечно, тоже, но потом вернулся, потому что был поражен тем, что увидел. Дело в том, что, когда я к нему неожиданно заглянул, меня очень удивило, что средь бела дня горела свеча. Отец, держал такое же, как это, письмо над ее огнем, а на обратной его чистой стороне проступали значки, очень похожие на эти…. И вот еще, я запомнил, что там, как и здесь, на лицевой стороне письма в правом углу стоял крестик… Больше я ничего тогда не успел разглядеть, потому что отец вернулся, накричал на меня, больно ударил по затылку, и запер в чулане. Я не знаю, писал он или получал такие письма еще, но бывало, что он по нескольку часов что–то делал днем при свече…. Да, это письмо очень похоже на то, что я видел тогда.

Медведев покивал головой.

— Я так и думал. Его писал один из людей повинных в смерти Антипа. Вероятно, он тоже принадлежал к этой тайной вере. Он должен был служить проводником воинам Бельского… Если твои родители были посланы в лагерь Антипа, то почему и Богдан Вишня не мог?…

Медведев вздохнул и продолжал:

— Я никогда не вмешивался в церковные дела и дела веры, но то, что я узнал из некоторых документов, доставшихся мне по наследству, то, что я услышал от тебя о твоих родителях, их жизни и смерти, и, наконец, то что случилось с Антипом…

— Поверь мне, Василий Иванович, — словно заклиная Медведева, сказал Ерема — Это очень опасные и страшные люди, если их не остановить, они причинят еще много зла…

— Я знаю человека, который давно ищет их… И если найдет….

— Назови мне его, скажи, где он! Я пройду полсвета, я расскажу ему все что знаю — я хочу, чтобы они понесли заслуженную кару за смерть моих родителей, за мою искалеченную жизнь, за тысячи других таких жизней.

Медведев снова вздохнул, и казалось, принял решение.

— Тебе не надо далеко ходить, — сказал он. — Я думаю, если ты расскажешь обо всем, что знаешь отцу Мефодию и отдашь ему этот документ — он протянул Ереме копию письма Вишни, изготовленную Алешей, — те, кому надо будет об этом узнать — узнают.

— Я понял, — тихо сказал Ерема и взял из рук Медведева письмо. — Я пойду к нему прямо сейчас.

— Наверно, это будет правильно, — покивал головой Медведев.

… Василий не мог задержаться дома больше, чем на два дня. Его отпуск, истраченный на путешествие с гробом Антипа, заканчивался, и пора было возвращаться в Вильно.

Но, разумеется, не обошлось без встречи с любимыми друзьями, которые во всех подробностях, теперь уже с юмором и самоиронией, рассказали о своей поездке вслед за детьми–заговорщиками, и передали Медведеву горячий привет от князя Федора.

Конечно, Василий узнал обо всем, что произошло еще раньше, в первый же вечер своего приезда от старшего сына.

— Отец мне нужно серьезно поговорить с тобой, — сказал ему Иван и рассказал, открыто честно и подробно, обо всем что произошло. Он не назвал только имени и фамилии Гусева, который принимал у него и других угорских ребят присягу на верность сыну Софьи Василию, и Медведев, оценив это, не стал у него спрашивать.

Выслушав рассказ Ивана, Василий сказал:

— Отец может передать сыну знания, умения и навыки. Но ни один человек не в состоянии передать другому свой жизненный опыт. Это то, что каждый приобретает сам. Человек учится на своих ошибках, неудачах, поражениях, бедах и несчастьях. У каждого только одна жизнь — его собственная, единственная и неповторимая. И каждый проживает ее так, как он хочет или может. Я не чувствую себя вправе ни хвалить, ни осуждать тебя за то, как ты поступил. По–видимому, так тебе подсказало сердце, а будущее покажет, был ли ты прав. Но именно так, именно в таких решениях, приобретается опыт, или теряется жизнь. Иди своей дорогой, а мне остается лишь молиться, чтобы она привела тебя к успеху.

Иван взял руку Медведева и поцеловал.

— Спасибо, отец. Я запомнил твои слова, и если Бог даст мне детей, и я доживу до того, как они вырастут, я скажу им точно так же, как ты мне сегодня.

Через два дня Василий Медведев покинул Великое Московское княжество.

…. Молитвы Софьи были услышаны.

Несмотря на самые изощренные и жестокие пытки никто из молодых заговорщиков не выдал ни Полуехтова, ни Софьи.

Они упорно твердили, что мысль о заговоре пришла им в голову, без всяких подсказок с чьей либо стороны, что ни великая княгиня, ни ее сын Василий ничего об этом не знали, а что они, заговорщики, намеревались сообщить им об этом лишь после захвата части казны и взятия под свой контроль какого либо города.

Возможно именно из–за того, что они так упорствовали и, приняв все смертные муки, никого не выдали, казнь им была назначена особо жестокая, и подробное описание этой казни, состоявшейся 27 декабря 1497 года занесенное в летописи, дошло до наших дней.

Шестерых заговорщиков казнили на Москве–реке прилюдно следующим образом: Яропкину отсекли сперва руки, потом ноги, потом голову; Пояркову — руки и голову, остальным — дьякам Гусеву и Стромилову, а также князю Палецкому и Щевье — Стравину — милостиво — только голову.

Самый тяжкий удел выпал на долю Владимира Гусева — он был последним. Он пережил гибель своих товарищей, страшные вопли Яропкина, когда ему отрубали руки и ноги, он слышал радостное улюлюканье толпы в моменты, когда осужденных вели на плаху, смертельную тишину ожидания, затем резкий удар топора, и общее «А–а–а-х!» вырывающееся из груди толпы, когда голова падала в корзину.

Когда, наконец, пришла его очередь, он положил голову на теплую от крови его друзей шершавую колоду и вдруг увидел на той стороне реки стоящий отдельно на холме свой собственный дом.

Ярко–синие наличники весело сверкали на морозном солнце и выглядели очень нарядно. «Интересно, научаться ли у нас когда–нибудь делать такую краску?» — с любопытством подумал он, и это была последняя мысль в его жизни…

Публичная казнь стала лишь внешней, видимой всему народу демонстрацией силы и непреклонности державы, менее заметными были многочисленные аресты и пожизненное заключение сотен молодых детей боярских и дворянских, которые, как и угорская молодежь, участвовали в заговоре, но которым повезло меньше.

И уж совсем незначительным пустяком на этом фоне выглядело традиционное утопление баграми подо льдом Москвы–реки нескольких женщин–ворожей, обвиненных в том, что ходили–де они к великой княгине Софье, да злой умысел погубить князя великого держали.

Сама же Софья и ее сын по–прежнему находились под домашним арестом «за приставами», но все же в Кремле….

Жестоко разделавшись с заговорщиками, великий князь на следующую же неделю назначил торжественное празднество, которого до сей поры никогда еще не бывало в московском княжестве — публичную коронацию шапкой Мономаховой великокняжеского внука Дмитрия на московский престол. Этим подчеркивалась необратимость старой традиции — трон наследуют дети и внуки от первого брака.

В лагере Елены Волошанки царило ликование.

Служители тайной веры с замиранием сердца ожидали дня коронации.

Но не знали они, не гадали, что именно в этот час их величайшего триумфа, где–то далеко отсюда происходили маленькие незаметные события, которые стали началом конца этого громадного, безумного, но едва не осуществившегося чудовищного замысла…

Ничего в жизни не бывает случайно…

Маленький рангом человек, выполняя задание апостолов своей веры, допустил ошибку, и письмо с тайнописью попало в чужие руки; он никому не сказал об этом, считая, что письмо вернулось к нему, и он сам его уничтожил. Но другой невысокий рангом человек сделал копию этого письма и передал тому, кто его послал. Тот, кто его послал, посредством того, кого братство лишило родителей и кому искалечило жизнь, передал это письмо лицу, стоящему на страже господствующей церкви, а уж тот немедля переправил его человеку очень высокого ранга — тому, кто много лет было самым страшным и