Мефодий прекрасно понимал, к чему это приведет, но он также помнил латинскую поговорку, которую услышал когда–то в своих скитаниях по миру от одного францисканского монаха: «Закон суров, но это закон», в том смысле, что исполнять его хочешь, не хочешь, а надо.
Конечно, о новом судебнике в хронике рассказать следует непременно… И это сделать можно….
Но как рассказать о Гусеве, князе Василии…
Мефодий вздохнул и с глубокой печалью подумал о том, что он сможет написать об это лишь тогда, когда все проясниться, перестанет быть тайной, и либо воцарится в Московском княжестве великий князь Василий Иванович, и тогда, наверно, он не забудет тех, кто был с ним сейчас, в начале его пути, или воцарится Дмитрий Иванович, — и тогда горе всем, кто стояли за Василия.
В дверь постучали, потом она приоткрылась, и самый младший сын Мефодия пятилетний Григорий просунул голову.
— Папа, — звонко закричал он, — там голубь прилетел.
— Да, да, иду, сынок, — Мефодий вздохнул, собрал свои записки, сложил аккуратно вместе с чистыми листами и гусиным пером в сундук, закрыл сундук на ключ и пошел на голубятню.
Спустя несколько минут он уже читал очередное послание.
Иосиф сообщал, что вскоре молодые угорские дворяне будут вызваны по важному державному делу, и просил Мефодия благословить их.
Мефодий задумчиво сжег послание в пламени свечи.
Очевидно, время подготовки и ожидания подошло к концу — наступал час действовать.
Мефодий опустился на колени перед иконой Богородицы и стал горячо молится.
… Спустя три дня после того, как отец Мефодий взялся за перо, но так и не написал ни одной новой строки в своих записках, в имении Бартеневка состоялась встреча старых друзей.
В отличие от многочисленных предыдущих встреч, искрящихся весельем, смехом и громкими разговорами, эта походила скорее на военный совет, чем на дружескую пирушку.
Молчаливая, беременная Дарья — Чулпан, бесшумно скользя по горнице, накрыла стол, вопросительно взглянула на мужа, дождалась его кивка и, поклонившись гостям, направилась к своему двухлетнему сыну Михаилу.
За столом сидели Филипп Бартенев, Федор Картымазов, Макар Зайцев и Леваш Копыто.
Картымазов первым делом налил себе стопку манинской водки, залпом выпил, не закусывая, и сказал:
— Я думаю нам следует начать с Манина. Пусть он сперва повторит при всех то, что сказал мне вчера, а потом может, вытащим из него больше.
— Если знает — вытащим точно! — кивнул Леваш и тоже выпил водки.
Филипп молча встал, вышел из горницы и прошел в прихожую.
Там на скамье, сняв шапки, угрюмо сидели купец Манин и грек Микис.
— Войди, Онуфрий Карпович, — пригласил Филипп.
Кряхтя и хватаясь за поясницу — в последнее время его стали мучить боли в спине — шестидесятисемилетний Манин поднялся и вошел следом за Филиппом в горницу.
Четверо дворян, владельцев окрестных земель и старых друзей сидели рядом по одну сторону стола, а его пригласили сеть напротив них — по другую.
Манин смотрел на их озабоченные лица, но думал вовсе не о том, о чем, как он сразу понял, его сейчас будут расспрашивать, а совсем о другом…
Господи, как же быстро летит время в старости…. В детстве, бывало, ждешь, не дождешься, когда же, наконец, вырастешь; в юности не дождешься, когда самостоятельным да ни от кого не зависящим станешь, а потом, где–то после пятидесяти, жизнь вдруг начинает бежать все быстрее и быстрее, и не успеешь оглянуться, как ты уже стар, немощен и вот–вот уже близок неизбежный конец…. Давно ли я приехал сюда? Да, кажется пару лет назад, а поди ж ты…. Когда мы целым обозом двигались сюда из Москвы вместе с Филиппом — он был веселым молодым безусым великаном, а сейчас сидит, вон, бородатый, усатый, почти весь седой — вот–вот сорок скоро исполнится, видно горе утраты любимой жены и какие–то страшные события прошлого, о которых он никогда не рассказывает, подломили великана….. Вон Леваш, — когда я его впервые увидел, еще ого–ого каким молодцем был, а сейчас…. Пресвятая Богородица, да ведь он мой ровесник, стало быть и я со стороны так выгляжу…. А что ж тут дивиться — почти двадцать лет прошли, как один миг… Худым легче — вон Зайцев — по–прежнему ровный, стройный, только морщин на лице да седины в бороду добавилось…. А вот Картымазов — тот не только худой, но и маленький — так и вовсе почти не изменился, только вроде еще меньше стал….
Неизменившийся Картымазов выпил еще рюмку манинской водки и обратился к ее изобретателю и производителю.
— Будь так добр, Онуфрий Карпович, расскажи, что тебе известно о том, куда и зачем отправились наши дети три дня назад.
— Куда и зачем они отправились мне неведомо, — ответил Манин, — однако волею случая, мне стало известно, что, выехав из своих домов отдельно, самостоятельно и в разное время, все они встретились на постоялом дворе в Медыни, поужинали там, переночевали, и на рассвете одним отрядом двинулись в дальнейший путь… Дело в том, — пояснил он Филиппу, Зайцеву и Левашу, — что хозяин постоялого двора в Медыни — мой постоянный клиент и заказчик. Так вот вчера утром от него приехал человек за товаром и сказал, что видел всех наших молодых, и что они–де заночевали у них и утром дальше отправились… Я сразу же поехал и рассказал об этом Федору Лукичу, потому как, у него были тревожные мысли. А мысли эти у него появились, после того как я рассказал, что накануне отъезда Иван Васильевич Медведев — молодой наш барин, самолично ко мне заехал и взял у меня дюжину бутылок водички фирменной… Я сперва удивился, потому как сам он, как и батюшка его, не употребляет, однако, успокоился, подумав — ну мало ли что — может гостинец кому поднести хочет…. А когда узнал, что он уехал, да еще потом мне человек тот из Медыни порассказал, что они, молодежь наша, оказывается все восьмером, там встретились, тут я, подумав, решил, что надо об том рассказать Федору Лукичу и вот рассказал вчера…
— И правильно сделал, Онуфрий Карпович, — одобрительно кивнул Филипп, — А может, ты со вчерашнего дня еще чего вспомнил, что сказать забыл, — так поведай — тут ведь каждая мелочь важна…. Уж очень странно все это. Мои дети никогда ничего от меня не скрывали, никогда не лгали, а тут вдруг, ни с того ни с сего, Москву им приспичило повидать, — сказали мне, мол съездим туда город стольный поглядим, пару дней побудем да и вернемся… А уж потом, когда я узнал, что они втихомолку все оружие боевое с собой взяли, я и удивился — послал к Ивану Медведеву спросить, но мне говорят — что и он уехал внезапно по каким–то непонятным делам — тогда я к Лукичу, он и сам, оказывается недоумевает, куда бы это Петруша так срочно засобирался, да поехал…
— А тут еще Настенька моя, — подхватил Зайцев, — вдруг приезжает с детьми, и говорит, мол, погощу я у вас, пока Петруша по делам поехал, а сама без настроения, вижу. А уж когда узнала, что и братья ее — сыновья–то мои — Филимон и Георгий тоже в тот же день, обманув меня, как и Филиппа его близнецы — уехали Бог весть куда, так и вовсе разрыдалась: «Ох, — запричитала, — чует мое сердце не к добру все это! Не увижу я больше Петрушеньку любимого»… Так что, дело тут видать серьезное и если ты чего знаешь, Онуфрий Карпович, то не бери грех на душу — рассказывай все без утайки, а то, неровен час, попадут дети наши в беду какую, а может и уже попали…
— Господи помилуй от греха да несчастья, — широко перекрестился Манин, — я и сам, как узнал обо всем, встревожился не на шутку, а потому после вчерашнего разговора с Федором Лукичом, сегодня на рассвете самолично в Медынь съездил и час назад только вернулся оттуда… И вот как на духу выкладываю все, что мне удалось узнать от клиента моего — хозяина постоялого двора в Медыни. А было дело так. Позавчера еще приехал первым в середине дня Иван Васильевич Медведев, и вы не поверите — хозяин его до сих пор никогда не видел, но узнал сразу. «Небось, — говорит, — сын того угорского дворянина, что лет двадцать назад впервые тут по дороге из Москвы в свое имение у меня остановился, а потом о нем вся округа говорила, что он целую банду разбойников, с которыми даже воевода Образец справиться не мог, один за три дня на корню истребил, да и позже еще не раз то в Москву, то из Москвы ездя, ко мне захаживал — у–у–у, он герой был, Медведев–то из бывших «Березок» — его вся округа знала, — так вот этот молоденький, что давеча приезжал, — говорит он мне, — как две капли воды на него похож, и повадки и манеры точь–в–точь такие же — потому я и решил — наверное, сын!» Так что тут, думаю я, ошибки быть не может, — хозяин его точно узнал — и, стало быть, Иван первым приехал, да попросил хозяина приготовить к вечеру три комнаты для его друзей. И хоть молод он еще совсем, говорит хозяин, но так попросил, что отказать ему ну просто никак неудобно было, и пришлось из одной комнаты, ради того, даже гостей выселять, да еще доплачивать им за неудобство, к тому еще коней перегонных бесплатно дать, чтоб только уехали и комнату освободили. И точно, — рассказывал мне дальше хозяин, — к вечеру стали съезжаться молодые дворяне, а было их всего восемь и одна девушка среди них по–мужски одетая и с оружием, точно так же как и мужчины увешанная, будто в дальний поход на войну все едут. За ужином, хозяин, как ни старался, — потому как самому ему очень любопытно было, куда это молодежь собралась, — ничего из их разговоров услышать не мог, потому что говорили они мало и негромко — склонив друг другу головы и оглядываясь, словно заговорщики какие, а как только он или жена его, еду поднося, к столу подходили, сразу и вовсе умолкали. И только в самом конце разговора, когда вставали они от стола, удалось уловить ему два слова — всего два слова, не связанные между собой и в разное время разными людьми сказанные. Слова эти — «казна» и «Василий».
