Мартин. Конечно, нет.
Ганс. Знаешь, что тебя отличает от других? Упрямство твое. Все люди как люди, а ты упрямый, всегда насупротив идешь.
Мартин. Ты тоже доставлял мне огорчения, и чуть не всегда, но этим, пожалуй, я тоже не отличался от других ребят. Зато никто так не любил своего отца. Ты был нужен мне постоянно. Ни от кого больше я не хотел любви. Я хотел достаться одному тебе. Смешно сказать, но еще сильнее меня огорчала мать, и я любил ее меньше, гораздо меньше. Она пробила брешь, которую никто не мог Заполнить, и сама же разводила ее шире, шире — больно вспоминать…
Ганс. Я что-то ничего не понимаю. Право слово, не понимаю. Лучше я пойду, Мартин. Наверно, так будет лучше. И потом, у тебя тут дела…
Мартин. Был случай, когда я украл орех, и твоя жена выпорола меня. Ах, как я это помню! Она била меня до крови, я еще очень удивился, когда увидел на своих пальцах кровь. Да, точно, за украденный орех. Не это обидно. К побоям моя спина привыкла. Но когда меня били раньше, это была какая-то далекая боль, словно не мне одному доставалось. А в этот раз впервые боль была моя и ничья другая, она жгла только мое тело, и к моим коленям тянула подбородок.
Ганс. Знаешь, Мартин, мне кажется, ты всегда был какой-то пуганый, ну, прямо сызмала. Всего на свете боялся. Просто потому, что тебе нравилось всего бояться. Право слово! Вот как в тот день, когда ты возвращался домой из Эрфурта: гром ударил — так ты чуть в штаны не напустил. Повалился наземь, стал звать святую Анну. Молнию принял за видение.
Мартин. А это и было видение.
Ганс. Просил ее заступиться и спасти тебя, обещал за это стать монахом.
Мартин. Да, мне было видение.
Ганс. Видение? Значит, все-таки святая Анна? Тогда зачем мать с отцом винить в своем постриге?
Мартин. Наверное, так было правильно.
Ганс. Нет, будет правильно, когда ты немного задумаешься об этом небесном видении, что соблазнило тебя на монастырь.
Мартин. Как это?
Ганс. А очень просто: надеюсь, что это и впрямь было видение, а не уловки и соблазны сатаны. Право, надеюсь, потому что думать иначе очень тяжело. (Пауза.) До свидания, сын. Жалко, что мы повздорили. Не нужно бы в такой день.
Пауза.
Мартин. Почему ты дал согласие, отец?
Ганс. Это на твой постриг?
Мартин. Да, ты же мог отказаться.
Ганс. Ну, видишь ли… Когда твои братья умерли от чумы…
Мартин. Ты что же, и меня тогда списал в мертвые?
Ганс. Прощай, сын. Вот, выпей-ка святого вина. (Уходит.)
Мартин держит в руке стакан, смотрит в него, потом медленно, словно впервые пробуя, пьет вино, Садится к столу, стакан ставит перед собой.
Мартин. А если я ошибся?
Действие второе
Интерьеры первого действия стремились выразить внутренний мир человека, зажечь среди темноты яркие, говорящие вещи. Теперь отдельные предметы приобретают более условный, более общий — и менее индивидуальный характер. Масштаб раздвинулся: уже не подсознание, а историческое время диктует поведение героев, и карикатура сменяет портрет, как в распространенных гравюрах того времени — у Дюрера, например.
На авансцене, в углу, появилась богатой резьбы кафедра.
Сцена первая
Рыночная площадь в Ютебоге. 1517 год. К центру ее, украшенному флагами гостеприимных цехов, с громкой музыкой, под колокольный звон медленно движется процессия. Горят свечи, раздаются пение и молитвы, курится ладан. Во главе процессии на покрытой золотой парчой подушке несут папскую буллу. За ней проносят гербы папы и дома Медичи. С большим красным деревянным крестом появляется герой дня Тецель — доминиканец, инквизитор и прославленный своей ловкостью торговец индульгенциями. У него есть все, что необходимо церковному торгашу: густая копна седых волос, сильный, хорошо поставленный голос, вышколенный и отшлифованный в витийстве, и внушающее страх, притягательное обаяние влюбленного в свое дело специалиста по опоражниванию карманов бедных и сирых.
У Тецеля принимают крест и водружают за его спиной.
С креста свисает герб папы.
Тецель. Вам известно, кто я и что? Или кто-нибудь из вас ничего не слышал обо мне, не знает, для чего я явился? Есть такие? Может, дитя неразумное, или какой-нибудь калека, или юродивый? Пусть скажется, если такой есть. Что — нет? Стало быть, все меня знают? Все знают, как меня зовут? Если так, очень хорошо, полный порядок. Но вдруг — я говорю: вдруг! — среди вас затесался глухой урод, который не внемлет? Тогда я должен прочистить ему уши святым мылом. А как с остальными? Надеюсь, они терпеливо переждут, пока я буду наставлять несчастного. Договорились? Я могу продолжать? Договорились, я спрашиваю? Можно продолжать?
Пауза.
Благодарствую. Так что же сказать нашему глухому уроду, который мыкается где-то среди вас? Нет, нет, не ищите его, а то спугнете и он упустит свой случай. Другого ведь может и не быть или будет, да слишком поздно. Ну, так. Какую добрую весть готовит для тебя этот славный день? Какую новость? Сейчас узнаешь! Кто этот монах с красным крестом? Кто его прислал, зачем он здесь? Не старайся догадаться — я все скажу сам. Я — Иоганн Тецель, доминиканец, инквизитор и субкомиссар архиепископа Майнцского, и привез я тебе не что-нибудь, а индульгенции. За них пролил кровь Иисус Христос, и, разнося индульгенции, мы, как хоругвь, несем наш красный крест, который у меня сейчас за спиной. Вглядитесь в него! Вглядитесь внимательно! Что там свисает с креста? Неужто не узнали? А ведь это герб его святейшества. Зачем же он свисает? Затем, что он-то и прислал меня сюда! Да, приятель, сам папа прислал меня к тебе с индульгенциями! Очень приятно, ты скажешь, только что они такое — эти индульгенции? Какой мне от них прок? А это самый дорогой, самый великодушный господний дар людям — вот что такое индульгенции. Говорю как на духу: я бы не променял своего дела на место святого Петра на небесах, потому что своими индульгенциями я уже спас больше душ, нежели он — своими проповедями. Скажешь — заврался поп, а мы и уши развесили! Тогда слушай внимательнее, приятель, сейчас будет про тебя. Взгляни на дело с такой стороны. За каждый смертный грех, говорит церковь, после исповеди и раскаяния грешнику полагается епитимья — при жизни или в чистилище — сроком на семь лет. Семь лет! Верно? Согласен? Ладно. Теперь отвечай: сколько смертных грехов ты совершаешь за один-единствен-ный день? Прикинь: всего только за один день. Сколько? Ну, какой-нибудь один грех — велика беда! Очень хорошо. А за месяц? За полгода? За год? И за всю жизнь? Что, душа в пятки ушла? И впрямь страшно! Ты и сложить-то эти годы не сможешь без конторщика. Наказания прибывают, годы множатся — да кому под силу этот счет? Что, хороша картина? Хуже не придумать, но, может, есть какой-нибудь выход? Да, есть. Есть выход, и с этой вот целью я кое-что привез для тебя: индульгенции, разрешительные грамоты. Покажите грамоты, чтобы все видели. Может, кто-нибудь не видит, ростом не вышел?
Вот они, индульгенции, — все честь по чести: каждая в своем конвертике, с печатью, и какая-то из этих грамот может стать твоей уже сегодня, прямо сейчас, а не то ведь будет и поздно. Давайте подходите ближе, не бойтесь — меня раздавить не так просто. Хорошенько рассмотрите грамоты. Они отпускают любой грех. Готов поспорить, что в этих бесценных конвертиках хоть сейчас найду прощение любого греха, какой вам и не снился. Мне все равно какого греха. Даже если бы кто-нибудь замахнулся на Приснодеву Марию, на мать Христа, то и ему выйдет прощение, если он откупится.
