Я делаю это без спиц и крючков; я не плету только что одежду. Триглав полон моих изделий, а когда я была маленькой, то заплетала сложным лабиринтом всю квартиру, зацепляя нитки за ручки дверей и ящиков, за перекладины стульев и подлокотники кресел… Это не было похоже на паутину — даже когда я выбирала только один цвет, даже когда я выбирала серый. Струйки воды, пузырьки в лимонаде, листья деревьев — если смотреть напросвет.

Братья часто заставали меня сидящей среди лабиринта — на полу, на столе, под столом… Они не ругали меня, конечно, нет, и не рвали нитки. Они играли со мной. Подымая и опуская части узора, вытягивая, меняя цвета, они прятали мои пальцы в своих ладонях и учили плести не касаясь. Закончив игру, один из них (чаще Виталий) сворачивал лабиринт в клубочек — или просто уменьшал. В триглаве полно моих лабиринтов — самые крошечные лежат в секретере, в шкатулках.

Мои братья научили меня плести многое другое — ведь нитки бывают разными.

Я очень люблю сплетать их в постели: занятие, именующееся в книгах сексом. Этому меня тоже научили братья, но наша постель — всего лишь часть моей любви к ним, всего лишь часть их любви ко мне.

Я знаю, что любовь в постели — секс — только удовлетворение физиологической потребности тела. Да; конечно так; но я люблю своих братьев и одетыми, и не за постель, и я блаженствую в их постели.

Нитки, которые не оборвать, не уменьшить, не спрятать в шкатулке: блаженство в постели брата. Книги именуют это инцестом.

У людей есть мифы о первых людях. Их было мало, и они женились на своих сестрах. Авель; Каин; кто-то еще… Адам — с Евой, сотворенной из него самого.

Инцест был в чести у королей — или в нужде.

Еще им занимались боги.

Раза три в неделю я работаю ночной продавщицей в нашем ларьке.

Квартал, где находится ларек, почти безлюден после восьми вечера. Редкие прохожие, редкие покупатели. Ларек не богат ассортиментом, но клиентам его и не нужно многое — пиво, сигареты, чипсы… А мне не нужны клиенты.

Я не знаю, зачем моим братьям ларек. Возможно, как склад: здесь есть товар, не подлежащий продаже. Он хранится в ящиках, запечатанных и нет. В раскрытых, деревянных, лежат пересыпанные опилками яблоки, весьма непрезентабельного вида, желтые, с пятнами, и это действительно яблоки, и они довольно вкусные, чего никак не подумаешь по внешнему виду. Я грызу их иногда, но Виталий, заставши меня за поеданием яблок, кривится. Ящики, перехваченные крест-накрест широким скотчем, — картонные. Не слишком большие, совсем не тияжелые, с надписями вполне продуктового или сигаретного содержания. Спросить, что в них находится, мне никогда не приходило в голову. В нашей семье не приняты вопросы, заключающие в себе пустое, праздное любопытство. К тому же я не любопытна сама по себе, это не в моем характере. Да и вмешиваться в дела моих братьев — дело достаточно опасное и неблагодарное. Опасное не для меня, но сомнительно, что братья стали бы отвечать на такие мои вопросы.

В ларьке хорошо. Он чем-то напоминает мне полузабытый Дом — не интерьерами, конечно. Я не смогла бы объяснить внятно — чем.

Может быть, свет… Дневные лампы, яркие, не выключаемые никогда. Из-за них почти ничего не видно на улице — только людей, когда они уже подходят вплотную.

Может быть, запах, исходящий от закрытых ящиков, близкий к яблочному, только так пахнут огромные, зеленые фрукты, а желтые пародии в опилках пахнут совершенно иначе.

Может быть, возникающее уже через час чувство отделенности от мира вне ларька — словно ларек находится в другом месте, а все за его стенами — иллюзия, странное кино… Не знаю, откуда это чувство берется, ведь в своей квартире, закрытой, отгороженной и куда как более странной, я не ощущаю ничего подобного. Не знаю… но мне хорошо в нем. Я даже испытываю порой дискомфорт от прихода братьев, довольно часто навещающих меня по ночам. Навещающих просто так — убедиться, что со мной все в порядке, и всегда они приносят мне какой-нибудь еды, хотя прекрасно знают, что я не люблю есть в ларьке.

Торговать мне приходится совсем мало — может быть, десяток покупателей вечером, а ночью даже двое — уже много. Я читаю, сидя в кресле за витриной, уместив ноги на одном из ящиков, но читаю что-нибудь совсем легкое, а чаще — листаю бестолковые, но толстые и красочные журналы. Кирилл, забегая в ларек, проводит в нем от силы минут пятнадцать, пьет со мной кофе и, целуя меня перед уходом, просит не скучать. Виталий заходит гораздо реже, но и сидит со мной дольше. Товаром, в основном, занимается тоже Виталий — то есть ларечным, пиво-сигаретным товаром. Яблоки и запечатанные ящики они привозят вдвоем — только вдвоем, и только на своей машине, и, как правило, после полуночи.

Я всегда рада их видеть — но я не предлагаю им навещать ларек чаще. Мне комфортно полностью только в присутствии братьев, я начинаю скучать по ним через полчаса после расставания, но здесь, в ларьке, я немножко отдыхаю от них.

Собственно говоря, у нас два ларька. Но во втором я не торгую. Сидеть в нем мне пришлось всего раза три — опять же днем, даже не в сумерки, ни в коем случае не в сумерки, строго-настрого приказал мне Виталий, не вздумай задержаться.

Это обычный ларек, только на форточке окошка всегда висит табличка «закрыто». Давно привыкшие к табличке окрестные жители не пытаются в окошко стучать, и поэтому ничто не мешает заниматься здесь чем угодно — читать ли, спать ли… Но я не люблю быть в этом ларьке и вряд ли смогу объяснить, почему. В нем очень светло — несмотря на то, что нет ни одной лампочки. Словно бы солнечный свет проходит сквозь стены, или стены — обычные, железные — на самом деле стеклянные. Товара в ларьке нет совсем — только макеты на витрине, совсем немного, просто для вида. За витриной тоже стоят ящики, но иные, чем в ларьке ночном. Железные, совершенно неподъемные ящики. Их никогда не бывает больше пяти, и от них пахнет смазкой, машинным маслом, порою даже бензином. В фильмах такие ящики обычно набиты оружием, но я не представляю ситуации, в которой моим братьям могло бы потребоваться оружие — то есть, обычное оружие этого мира. Так же, как здешние деньги.

Кроме железных ящиков за витриной стоит единственный табурет, деревянный, выкрашенный зеленой краской — выкрашенный давным-давно и потому порядком облезлый. Сидеть на нем весьма неудобно, правда, мне никогда и не приходилось делать это долго — часа два от силы. Братья всегда привозили меня туда сами и никогда не делали этого оба сразу — кто-то один, словно бы им нельзя находиться там вместе. И всегда они напряжены в нем, а со мной не говорят совсем. Один раз мне довелось быть там вдвоем с Кириллом около полутора часов; все это время он молча просидел на полу, с закрытыми глазами, привалившись к стене, в позе, к которой очень подошел бы автомат на коленях. Но автомата, конечно, не было.

Никто из нас не называет этот ларек ларьком. Коробка, гараж, сарай: мои братья определяют его исключительно этими словами. Хотелось бы знать, при чем тут гараж (а чаще всего они употребляют именно это слово), но я никогда не спрашивала.

Мой ларек совсем другой, и я даже люблю его — почти так же, как свою комнату. В любом случае — я никогда не испытывала в нем ничего дурного. И братья мои ведут себя в нем так же, как в триглаве. Обычно. Нормально.

Это был совсем молодой парень, мой ровесник, наверное. В длинном свитере, в кроссовках, с кучей сережек в ушах и проколотой нижней губой. Смешной, но очень милый.

Он купил у меня бутылку пива — уже за полночь. Я успела заснуть и потому двигалась ужасно медленно.

— Барышня, а можно холодного? — попросил он, заглядывая в окошко.

Он взял пиво, взял сдачу и посмотрел на меня опять, а потом уселся на парапет и стал пить прямо из бутылки, редкими глотками. Я никогда не завожу знакомств с покупателями, никогда не беседую с ними на посторонние темы. Это скучно, это глупо. Недостойно, сказал бы Виталий, фу, Инга, сказал бы Кирилл.