Один раз Васильковский уронил книгу, а так как он сидел на первой парте, то Павел Иванович заметил это, отобрал басни и, наградив нарушителя несколькими подзатыльниками, продолжал диктант. Тогда вместо Васильковского стал подсказывать Березкин. Ученики свободно перекликались:

— Ять или е?

— Ять.

— Запятая тут или точка с запятой?

— Запятая…

Ученики прилежно склонились над тетрадями, и Павел Иванович уверен: идет самостоятельная работа.

Шум на уроках Павла Ивановича всегда стоял невообразимый, и не только потому, что ученики свободно переговаривались. Павел Иванович любил нравоучительные анекдоты и частенько в назидание ученикам их рассказывал и сам же первый смеялся над ними.

Так, желая внушить ученикам важность правильной расстановки запятых, Павел Иванович рассказал про одно древнегреческое завещание, в котором родственник ставил непременным условием для наследника соорудить «статую золотую пику держащую». Но поскольку запятую он не поставил, судьи так и не решили: должен наследник соорудить «статую, золотую пику держащую» или «статую золотую, пику держащую». На золотую статую наследник принужден был бы истратить все наследство, и Павел Иванович очень веселился, рассказывая об этом ребятам.

Любил Павел Иванович и сочинения на вольную тему. Наиболее неудачные из них он, чтобы пристыдить автора, зачитывал всему классу. Хохот тогда стоял невероятный. На тему «Домашняя обстановка» ученик Бурцевич написал:

«Домашняя обстановка у нас была такая бедная, что такому важному господину, как я, в нее и показаться было стыдно». Далее шла подпись: «Бурцевич».

Прочитав это сочинение, Павел Иванович хохотал до слез, хохотали и ребята: не столько над Бурцевичем, сколько над смешным стариком, так ничему и не научившим их.

Прошла зима, за ней большая часть весны. Кончался учебный год, и Петька радовался этому. Но часто-часто его охватывала теперь и тревога: как быть дальше, что делать?

В мае начались выпускные испытания. Петька усиленно готовился к ним и выдержал их очень успешно. Экзамены принимал не один учитель, а целая комиссия. И если «свой» учитель ставил ему за ответ по привычке тройку, то другие члены комиссии оценивали бойкий ответ сообразительного паренька четверками и пятерками. Задачу же по геометрии Петька вообще решил первым и получил уверенную пятерку. На экзаменах он исправил несколько годовых троек в аттестате на четверки.

Всем окончившим уездное училище предложили поступить в Порецкую учительскую семинарию, но Петька отказался. Надо было помогать матери, младшим сестрам и братишке, которым тоже пришла пора учиться.

Да Анна Кирилловна и сама не мечтала учить Петьку дальше. Для этого не было средств. Не хотела мать отдавать сына и на завод. Чтобы пристроить Петьку куда-нибудь на службу мальчиком, она ходила по конторам и магазинам, но везде получала отказ. Всюду надо было иметь рекомендацию, и никакие просьбы, поклоны не могли ее заменить. Поняв это, Анна Кирилловна решила отдать Петьку слесарным учеником на механический завод, на котором работал отец. Решить-то решила, а сама потихоньку плакала.

Петьке одинаково не нравились ни заводская работа, ни конторская служба. Его неудержимо влекли к себе просторы полей и лесов. Он хотел бы стать, как его прадед, крестьянином или лесником и готов был смириться с самой скромной долей, лишь бы не идти за высокие заводские каменные стены, где в воротах стоят сторожа. Мысль попасть в клетку, чистую или грязную, была для него одинаково тяжела.

И потому Петька хотел продлить свои последние каникулы как можно дольше. Во вдовьем доме он уже совсем не жил, приходил лишь поесть. Захватив с собой краюху черного хлеба, Петька на весь день уходил в поле, в лес, на реку. Но часто и там подкарауливала его теперь тоска. Со страхом думал он о том дне, когда должен будет войти в заводские ворота, войти на всю жизнь, простясь со своими мечтами о подвиге.

Наступил последний день августа. Анна Кирилловна повела Петьку на курбатовский завод, который отец называл при жизни не иначе, как каторгой. Петька нехотя спускался по знакомому ему с детства Казанскому съезду, вспоминал дни, когда он по этой дороге носил отцу обед, катался на коньках и салазках. Петька шел медленно, то и дело отставая от матери. Она его не торопила — понимала: сын прощается с детством, прощается навсегда.

На заводе Петька с первого же дня стал работать в двойную смену. Работа начиналась в пять часов утра, а заканчивалась поздно вечером. Петьке надо было вставать в четыре утра, чтобы успеть собраться и прийти на завод до гудка. Хорошо, что дом бабушки Александрии, куда перебрался жить Петька, был недалеко от завода.

Бабушка вставала рано, входила в чулан, где на своем старом войлоке, расстеленном прямо на полу, спал Петька, будила его не наклоняясь, слегка толкнув ногой. Если внук спал слишком крепко, будто невзначай роняла печную заслонку из жести. Сонный Петька мигом вскакивал от сильного грохота и противного звона, на ходу умывался и бежал на завод.

У порога бабушка окликала его:

— Еду, Петюша, не забудь!

Петька, все так же не говоря ни слова, брал приготовленный бабушкой с вечера узелок с хлебом, исчезал за воротами.

Шагая вниз по булыжнику Казанского съезда, время от времени закрывал глаза: кружилась голова, подкашивались ноги. Нестерпимо хотелось спать. Хлеб он съедал во время работы, чтобы в обед урвать пяток лишних минут для сна. И когда раздавался гудок на обеденный перерыв, Петька забивался куда-нибудь в уголок, ложился прямо на пол, покрытый толстым слоем грязи, и мгновенно засыпал.

Работа отнимала у Петьки все силы, притупляла мозг. Кроме обычных дней, за которые платили всего по двадцать копеек, приходилось работать еще три ночи в неделю и почти сплошь все праздники. Петька сдал, грудь его стала впалой, спина заметно согнулась. Раньше он мог без остановки взбежать на набережную по лестнице, теперь же задыхался уже на половине ее.

Жизнь стала ужасно бессмысленной и однообразной. Самым страшным казалось то, что некого было винить за это. Иногда Петька подумывал даже о самоубийстве, но тогда очень жалко было мать.

Однако со слесарем Степанычем[96], к которому Петьку определили в подручные, работать было интересно. С виду суровый и мрачный, с насупленными густыми бровями, он был человеком простым и добродушным. К Петьке он относился со вниманием, по-взрослому серьезно.

— Парень ты, я вижу, грамотный и смышленый. Далеко пойдешь! — сказал он как-то ему многозначительно.

Степаныч не верил в бога, на первых порах хотел было разуверить в этом и Петьку и очень удивился, когда узнал, что его юный подручный давно перестал бывать в церкви. Однажды после какой-то особенно трудной смены Степаныч заговорил с Петькой о том, что все богачи, в том числе и их хозяин — пароходчик Курбатов, живут трудом рабочих, бедняков, бессовестно обманывают и грабят таких вот, как они, и что в России уже есть кружки из рабочих, которые хотят прогнать хозяев и царя, а заводы и всю власть отдать в руки народа.

Петька слушал и ничего не понимал.

А Степаныч, понизив голос, продолжал:

— За участие в тайном кружке полагается тюрьма или ссылка в Сибирь…

Он замолчал и испытующе посмотрел в глаза Петьки, стараясь понять, какое действие оказали на паренька эти слова. Но в глазах подростка было больше любопытства, чем страха. И тогда Степаныч, положив свою тяжелую, словно железную, руку на хилые Петькины плечи, произнес не спеша, как-то особенно значительно:

— Может быть, все мы погибнем, — он ударил на это «мы», — но помни: мы бьемся за величайшее дело всего трудового человечества!

Слова были такие новые, значительные и гордые, что у Петьки даже мороз по коже прошел.