— Учишься?

Смешок.

— А зачем? Я и так имею свои полторы.

Объясняет: он киномеханик, крутит фильмы в заводском Дворце культуры и там же играет на аккордеоне во время танцев.

— Приводы случались?

— Так, по пустякам…

Не врет: в отделении милиции известен, но привлекался на самом деле лишь за мелкое хулиганство.

— Расскажи, что ты делал вечером восемнадцатого марта и где провел потом ночь.

Небрежно мотнул нечесаной каштановой гривой:

— Не помню.

— Тогда напомним мы. Вот заключение экспертизы. Первое: волос, найденный на подушке в комнате Брониславы Казимировны Данковской, принадлежит тебе. Второе: отпечатки пальцев на телевизоре, который ты так заботливо перевязывал простыней, — твои. Третье: чашка с остатками чая и мельхиоровая ложечка, что лежала на блюдце, тоже весьма услужливо сохранили кожные узоры, идентичность которых с твоими не вызывает никаких сомнений. Четвертое: кастет, изъятый у тебя при обыске, именно тот, которым ты ударил свою бывшую учительницу. Кстати, как ты ни отмывал кастет, электронный микроскоп помог найти на нем мельчайшие частицы крови. Анализ их неопровержимо свидетельствует, что это кровь Данковской. Достаточно? А теперь скажи: что тебя заставило покушаться на убийство беспомощной и доброй женщины?

Феликс жил с отчимом — мать умерла. Школу бросил. Отчиму было наплевать: чужой мальчишка, хорошо бы совсем убрался из квартиры. Рос озлобленным, ценил только волю, силу и деньги, считал, что они в жизни все. Среди сверстников считался вожаком. Рано начал курить, лихо пил. Читал мало, да и то по принципу, по которому смотрел фильмы: только о любви и о несгибаемых, о людях, которым все нипочем, которые все могут и все запросто одолевают — любые опасности и любых противников. И он, Феликс Янин, был таким «несгибаемым». За год переменил пять мест, ни за одну работу не держался. А чего же: хочу работаю, хочу нет; не нравлюсь — будьте здоровы.

О вечере 18 марта рассказывает так:

— Посмотрели с пацанами по телевизору отрывок из заграничного фильма, «Золотой зуб» вроде называется. Выпили как следует. Пошли покурить на Чистые пруды. Сели на лавочку и заспорили. В фильме один малый ударом в лоб порешил другого мужика. Я говорю: вполне возможно. А пацаны смеются. В кино, мол, все бывает. Я и побился об заклад на литр, что сделаю. Вспомнил Брониславу. Она меня чаем стала угощать. Все расспрашивала, чем занимаюсь да почему не учусь. Про картинку стала рассказывать, фотография с которой у вас на столе. Ей подарили только эту картинку, ну и плела чего-то про нее. А меня в сон начало клонить. Тогда я и… Стало противно, кровищи много. Завернул ее в скатерть. А сам немного поспал. Хотел взять телевизор, когда проснулся, а она в скатерти зашевелилась. Я и убежал.

…Точка. Угрозыск свою часть работы над делом о происшествии в Колпачном переулке завершил. Теперь с Яниным поведет разговор следователь, потом суд. А Павел все никак не мог избавиться от состояния какой-то неловкости, тревоги, которое, очевидно, надолго поселилось в нем. По крайней мере до тех пор, пока он не сумеет ответить на вопрос, оказавшийся весьма непростым. Как мальчишка, едва добравшийся до восемнадцати лет, как мог он пойти на такое страшное преступление? Страшное своей жестокостью и, главное, бессмысленностью, полным отсутствием каких-либо мотивов, которые могли казаться логичными для изощренной психики пусть даже самого закоренелого преступника. Где была допущена ошибка?

Два парня, почти однолетки. Ну, может, Саня Киржач на год-два старше. И жизнь как будто вначале сложилась одинаково. Саня тоже фактически рос без родителей, воспитывала его тетка и то до окончания семилетки. А там сам зарабатывал себе на хлеб. Но Саня — человек. И будет человеком. А Феликса Янина сейчас никак нельзя назвать человеком. Упустили. И он стал зверем. Хуже зверя, потому что даже инстинкты добрые заглохли у него. И станет ли человеком, еще неизвестно. По крайней мере много воды до этого утечет. Как же могут спокойно смотреть в глаза друг другу и отчим Феликса Янина, и преподаватели той школы, где учился, и соседи по дому, и товарищи по работе, и сотрудники детской комнаты милиции? Разве не ответственны и они за то, что произошло? Разве не могли и не обязаны они были сделать так, чтобы этого не случилось? Почему равнодушно смотрели, как слеп и глох ко всему доброму, как постепенно, лишенный родительских забот и тепла, черствел, уходил в себя и становился махровым себялюбом будущий преступник?..

— Пора, Павел Иванович. Пора. Теперь Яниным займется следователь. А вам надо формулировать свои соображения. Особой горячки нет, но и задерживать докладную не надо бы.

Полковник Соловьев звонил в отдел почти каждый день. Сегодня он проявлял заботу о документе, в котором управление анализировало свои данные, наблюдения, обобщало их и вносило некоторые предложения. Милиция, пожалуй, большую часть своего внимания обращает на предупреждение преступности, на обдумывание и проведение мер — иногда и государственных мер, — которые способствовали бы тому, чтобы преступности не стало вообще. Очередная справка была озаглавлена «Изучение и предупреждение преступности несовершеннолетних». Отдел полковника Соловьева должен был высказать тут свою точку зрения, имея, к сожалению, немало красноречивых примеров, которыми мог оперировать. Павлу было поручено подготовить канву будущей справки.

— Не беспокойтесь, Степан Порфирьевич. Все будет в ажуре.

— Как раз ажура и не хотелось бы. Посолидней надо все сбить. Ладно, к этому еще вернемся. А сейчас, раз уж я на вас напал, так вот к вам какие дела…

Вдруг раздался щелчок разъединения, и за ним последовали короткие гудки: скорей всего показалась на горизонте жена полковника.

— Значит, о делах, — как ни в чем не бывало минут через десять продолжал Степан Порфирьевич телефонный инструктаж. — Попросите у Раечки ключ от моего кабинета — скажите, я разрешил. И там, с правой стороны на столе, увидите газету. В ней есть весьма нужная для нашей справки мысль. Я ее подчеркнул в статье красным карандашом. Вы слушаете, Павел Иванович? — в свою очередь, встревожился полковник. — Куда вы запропастились?

— Слушаю, слушаю, Степан Порфирьевич.

— Да, вот что я вспомнил. Обязательно съездите в Институт предупреждения преступности. Там есть один человечек очень любопытный, Владимир Николаевич Кудринский.

— Так это же наш профессор! Он у нас в университете криминалистику преподавал.

— Вот-вот. Так он в этом институте директором… Передайте поклон — мы с ним в прошлые годы кое-что вместе полезное сотворили. И пусть он вас введет в курс некоторых социологических исследований, проводимых институтом. Ладно? В директивные организации будем писать. Как-никак престиж нашего учреждения должны поддерживать или нет? Ну, ну. А потом вы заедете ко мне. Поработаем над вариантом записки вместе и покажем его начальнику управления. Комиссару справку подписывать, пусть он нам подскажет и характер и тон ее.

— Ни о чем не беспокойтесь, Степан Порфирьевич. Все, что вы сказали, сделаю и все советы ваши обязательно учту. Всего вам хорошего. Выздоравливайте поскорее.

Научно-исследовательское учреждение, руководителем которого был университетский профессор Павла, расположилось в многоэтажном здании за Краснопресненской заставой — старом промышленном районе Москвы. Из широких окон кабинета Владимира Николаевича на пятом этаже виднеется типичный для здешних мест пейзаж: приземистые корпуса на чистеньком дворе и уходящая высоко в небо труба, сложенная из того же красного кирпича, что и все другие заводские постройки.

Профессор принял бывшего ученика более чем радушно. Все такой же худой, моложавый и все с тем же будто бы рассеянным, но все замечающим взглядом, который на экзаменах так обманывал на первых порах студентов — любителей шпаргалок своей кажущейся отрешенностью от будничных земных дел. На самом деле Владимир Николаевич старался смотреть в сторону, ибо знал, как смущают собеседников устремленные на них черные зрачки его редко мигающих глаз, прямой, трудно переносимый взгляд которых остался еще с той поры, когда он с друзьями напропалую увлекался в университете гипнозом и психологией.