— Иванович.

— Записываю… Павел Иванович. Через сколько будешь?

— Через полчаса можно?

— Отлично. Жду.

Теплов слушал Павла, ни разу не прервав вопросом, и что-то не то записывал, не то просто чертил красным карандашом на лежавшем перед ним листке. Павел выложил все, что хотел, а Фридрих Дмитриевич продолжал молчать.

— Значит, третий курс на юрфаке осиливаешь? — поднял наконец глаза Фридрих Дмитриевич. И улыбнулся.

— Да.

— Ну, чем же, дорогой Павел Иванович, тебя порадовать? Раньше бы нам сообщил, когда сразу догадка на ум пришла, — это было бы полезней. Но и так, надо сказать, в правильном направлении мозги у тебя работают, и глаза на месте. В общем какие у тебя планы на будущее, мне неизвестно, но, если задумал в милицию после университета, считай, должность тебе в моем отделе обеспечена…

Оказывается, как рассказал Фридрих Дмитриевич, рыжий рентгенолог был далеко не главной фигурой в шайке жуликов, наживавшихся на изготовлении кустарных пластинок из краденого сырья. Его кабинет был лишь своеобразной «ширмой», под прикрытием которой устраивались всяческие махинации с пленкой. А тип с флюсом исполнял роль связного.

— Но «епархия» тут не наша, этим занимается ОБХСС. МУР же имел к этому делу только боковой интерес. Один постоянный «клиент» розыска, как стало известно, сбежал из тюрьмы, где отбывал наказание за очередной вооруженный грабеж. Бандит имел словарный запас всего из нескольких десятков слов, среди которых любимым было «то-то». Вот этот Тота, как его прозвали, и стакнулся с жуликами, занимавшимися грампластинками. Исполнял он у них своеобразную обязанность «пугателя» новичков, чтобы они думать не смели когда-либо порвать с ворами.

Фридрих Дмитриевич показал Павлу фотографию Тоты. Страшную физиономию громилы с пустыми глазами, выдающейся вперед челюстью и лбом в полтора пальца. Классический тип «преступного человека», отягощенного, по Ломброзо, «опасным состоянием» и самой природой предназначенного к совершению преступлений. А родители? Потомственные, прославленные в своем краю горняки. Да и сам в шахте не один год уголек долбил. Подвела слабость к водке. Нелегко, понятно, делать из этого рецидивиста ангела с крылышками. Но, может быть, и не труднее, чем из иных его коллег, куда более молодых и привлекательных на вид.

Ладно, оставим Чезаре Ломброзо и его теории. Но почему в наши дни становятся преступниками вот эти 18—20-летние парни, у которых тоже, как правило, хорошие, дружные семьи? Сколько таких прошло через штаб народной дружины в том же ГУМе. Почему они сбиваются с пути?

Много лет еще пройдет прежде, чем Павел сумеет только приблизиться к ответу на этот, пожалуй, стержневой вопрос нашей криминалистики. И годы спустя Павел с благодарностью будет вспоминать своего университетского профессора. «Разбирайтесь досконально, — говорил студентам Владимир Николаевич Кудринский. — В каждом отдельном случае обязательно ищите свой ответ на этот нелегкий вопрос. Потому что найденный ответ даст возможность заделать еще одну щель, через которую проникает к нам мразь преступности».

Профессор научил будущих прокуроров, следователей, оперативников самому бесценному — умению «зреть в корень»; осмысливать факты, проникать в духовный мир обвиняемого, обязательно находить человеческое в человеке, даже если он совершил преступление.

Это очень большая удача, когда основы твоей будущей профессии дает такой наставник. И вдвойне велика удача, если у тебя хватает воли и здравого смысла, чтобы заставить себя отказаться от прежних представлений, взглядов, привычек, черт характера. Иначе говоря, чтобы взять и сделать своей собственностью все то доброе, что тебе хотят передать.

…Павла так затянула учеба, столько времени отнимала дружина и еще некоторые важные события, назревавшие в его жизни, что он если и приходил домой, то только ночевать. А бывало, и ночи надо было бодрствовать.

Если к этому добавить, что за все время учебы в университете Павел получил всего лишь пять троек — по одной в год, — то станет понятным, почему домашние видели его буквально считанные минуты, обыкновенно по утрам. Выпив залпом чай и на ходу дожевывая завтрак, он кричал уже на лестнице в ответ на тревожный вопрос матери:

— Все в лучшем виде, мамуся. Не беспокойся.

И, как в школьные годы, летел вниз, перепрыгивая через целые марши.

Так совсем незаметно подошла пора государственных экзаменов.

Павел шел от метро пешком. Шел не один. Рядом была Лида. Они только что вернулись из последнего студенческого турпохода. Палатки, костры на берегу лесного озера под Звенигородом, гитара, как водится, песни, печеная картошка с воблой — завершающий туристский аккорд прозвучал в общем на славу.

Кто такая Лида? Чтобы понять, какая она, эта Лида, и что она значила для Павла, конечно, нужно взглянуть на нее его глазами. Очень милое сероглазое существо с собранными на затылке в большой пучок темными, разделенными на ровный-ровный пробор волосами. Тоненькая и тихая, она поразила Павла вовсе не своей «неземной» красотой. Чем? Вероятнее всего, совершенно неправдоподобным сочетанием нежной девичьей хрупкости и абсолютно мужского гранитно-непреклонного характера.

Еще на первом курсе ребята из дружины Павла не без удовольствия выполняли однажды роль «блюстителей нравов и порядка» на новогоднем балу. В гости к студентам университета приехали многие собратья по учебе из других московских вузов. В самый разгар бала, прервав вихревой вальс, перед Павлом как вкопанный остановился знакомый студент и представил ему свою партнершу:

— Лида из пединститута. Специализируется по трудновоспитуемым детям. А так как ты, Калитин, известная всем сложная в общем личность, то девушка изъявила желание попрактиковаться на тебе.

Павел не любил ни танцевать, ни вести легкие «светские» беседы. Да и не расположен был тратить время подобным образом. Лида и любила и была расположена. Самое же забавное заключалось в том, что Павел подчинился.

И вот Лида уже идет рядом с Павлом к нему домой знакомиться с мамой и папой. Одна рука Павла на лямке внушительного рюкзака, вторая — отдана Лиде. Идут, взявшись за руки. Больше молчат. Улыбаются.

Идут по Цветному бульвару.

Пелена вездесущего серого городского налета еще не успела покрыть первые летние цветы и распустившиеся в полную силу листья деревьев. Яркость красок растений подчеркивают красный песок и раскаленный прожектор солнца. Праздник вокруг. Праздник в душе. Все хорошо. Все обязательно будет хорошо. Не тревожит, почти совсем не тревожит разговор с отцом. Откладывать разговор нельзя. И о Лиде и о том, какое заявление собирается подать Павел в комиссию по распределению.

Марьинский мосторг… Школа, где в позапрошлые времена они с Серегой Шлыковым так усердно устраивали себе первые радости и первые жизненные неприятности… Скоро покажется обсаженная высокими тополями старинная улочка со своими деревянными строениями, ветхость которых не очень прикрывал и толстый слой штукатурки, как на доме, второй этаж которого занимали Калитины. Вот и он. Но что это? Там, где еще двое суток назад стоял их недавно отремонтированный, покрашенный в веселую розовую краску дом, теперь виднелся лишь черный, полусгоревший остов с пустыми глазницами окон.

— В субботу и полыхнул, Пал Ваныч, — не преминула пояснить проходившая мимо женщина в кухонном фартуке и с пустым помойным ведром. На их маленькой улице все знали всех. — Марья, дворникова сноха, с газовой плитой, что ли, не совладала. Как свечечка занялся. Твои, Пал Ваныч, все в спокое.

— Где же они? — Павел не вытирал лицо, сразу покрывшееся холодным потом; капли его стекали из-под соломенной шляпы на глаза, и он плохо видел, но никак не мог сообразить почему. — Где же они? — повторил он и сбросил рюкзак, готовый бежать туда, куда скажет соседка.

— Да в школе вашей их всех поместили, погорельцев-то. Теперь нечего и говорить, запросто квартиры дадут. И сомневаться нечего.

Но Павел ничего этого уже не слышал. До сознания его дошло только: «в школе». Он бросился было назад, потом вернулся, схватил за руку Лиду, кое-как пристроил на одно плечо рюкзак. И они побежали.