Луиш-Бернарду редко появлялся на этих церемониях. Иногда, по долгу службы, он был вынужден встречать здесь, например, какого-нибудь высокопоставленного чиновника из правительства Анголы или из лиссабонского министерства. В других случаях он терпеть не мог присутствовать на встречах или проводах. Однако проститься с Жуаном, в день его отплытия в Лиссабон, он приехал. Они крепко и как-то неловко обняли друг друга. Луиш-Бернарду, утопая сапогами в пляжном песке, чувствовал, что с отъездом друга из его груди вырывают кусок его самого. Жуан разомкнул дружеские объятия, погрузился в лодку и начал медленно отплывать от берега в сторону корабля, ощущая тяжелые угрызения совести и будучи уверенным, что он совершает предательство, оставляя друга вот так, без объяснений. Увидит ли он его снова? Если да, то в каком состоянии и при каких обстоятельствах?
Когда корабль отдал швартовые и взял курс в открытое море, Луиш-Бернарду не стал ждать традиционного прощального гудка. Он развернулся и направился к ожидавшей его карете. На полпути он почувствовал чью-то руку и как бы невзначай прильнувшее к нему тело.
— Снова один, Луиш?
Это была Энн. Он видел ее мельком, в самом начале посадки в шлюпки. Она приехала с Дэвидом, они попрощались с Жуаном сразу, как только они с Луишем-Бернарду высадились из кареты. Но потом, в образовавшейся суматохе он их больше не видел и предположил, что супруги вернулись домой, отдав дань уважения и симпатии его другу. Но нет, она, оказывается, оставалась здесь. Быстро осмотревшись вокруг, Луиш-Бернарду не заметил поблизости Дэвида и решил воспользоваться его отсутствием:
— Кто-то сказал мне на днях, что, если это будет зависеть от него, я никогда не останусь один…
Произнеся эти слова, он замолчал, и ему показалось, что море, потемневшее под заходящим солнцем, вдруг отразилось в ее глазах, приобретших чуть грустный темно-синий оттенок. Однако голос ее был таким же страстным, обволакивающим, каким он его вспоминал все дни, пока ее не было рядом:
— Луиш, есть одна, всего одна вещь, которую вам стоит знать обо мне и в которую вам стоит поверить: я никогда не обманываю и не притворяюсь, а также не забываю то, что говорю, даже если мне легко оправдаться теми или иными обстоятельствами и причинами. Всё в ваших руках, Луиш. Посмотрите на меня: сейчас мы с вами на пляже, на виду у всех. Мы ведь не на террасе вашего дома, в полнолуние, после полбутылки вина и пары рюмок порто: всё в ваши руках. Решение за вами.
Энн отошла в сторону, будто бы ничего особенного не сказала. Оказалось, что и Дэвид всё это время находился где-то неподалеку. Она подошла к мужу и привычно взяла его под руку. Дэвид попрощался с губернатором через плечо, кивком головы, и они направились к своей карете. «Они как из воды или из-под земли вырастают!» — подумал про себя Луиш-Бернарду. Сев в карету, он тоже отправился домой, куда приехал злой, как собака, отказался от ужина и отпустил на весь вечер Себаштьяна. Затем он сел на террасе с зажженной свечой, прикурил от нее и просидел там до глубокой ночи, прикончив полбутылки коньяка. От ступора и какой-то тревожной пустоты, в которой он пребывал все это время, его пробудила пролетевшая мимо летучая мышь. Тогда он встал и, слегка покачиваясь, отправился в спальню, освещая себе дорогу свечой и ощущая присутствие Себаштьяна, который следил за ним через дверь, опасаясь, как бы он ни устроил пожар. Себаштьян стоял, прислушиваясь к происходящему и тогда, когда Луиш-Бернарду вышел из туалета и почти бесшумно рухнул в постель, в одежде, как был, продолжая страдать от боли, которая так и не оставила его.
Луиш-Бернарду проснулся усталым и невыспавшимся. Восстанавливающий сон, на который он возлагал надежды, обернулся сухостью и неприятным вкусом перебродившего алкоголя во рту, ослабевшие мышцы болели, лицо было бледным, как у покойника. Он побрился и принял душ, чем, по сути, нисколько не облегчил своего физического и морального состояния. Во всем доме ощущалось гнетущее отсутствие Жуана, его голоса, его дружеского участия — всего того, что пребывало сейчас где-то там, в океане, на пути в Лиссабон. Здесь же оставалась только его опустевшая комната. Оставались также воспоминания — от голоса Энн, от ее то зеленых, то голубых, то потухших, то горящих ярким светом глаз, от незабываемого вкуса ее губ, языка. Оставался костюм, который нужно было выбрать и надеть, рубашка, туфли, ежедневная рутина, ожидавшая его внизу в приемной, а вместе с ней — эти серые, потрепанные жизнью чиновники, нервно теребящие головной убор в руках, когда они выпрашивают рекомендацию на заслуженное, по их мнению, повышение или внеочередной отпуск в метрополии. Оставалась лиссабонская почта и объявления, которые надо было одобрить для публикации в официальном печатном органе колонии, штрафы, которые нужно было оформить, и состояние казны, которое нужно было проверить. Кроме этого, требовалось еще принять решение о софинансировании работ по праздничной иллюминации на Рождество и на Новый год, проследить, как обстоят дела с ремонтными подрядами, а также просмотреть и подписать бесчисленное количество жалоб, прошений, заявлений… Он оглядел себя в стоявшем перед ним высоком зеркале, с ног до головы и обратно. Перед ним был тот, кем он являлся на самом деле: голый, брошенный на произвол судьбы, неприкаянный человек, который то ли сам поражен каким-то мрачным злом, то ли одержал над ним победу:
— Луиш-Бернарду Валенса, — произнес он вслух, — назначенный королем губернатор колонии Сан-Томе и Принсипи, проснись и ступай исполнять свои обязанности. История так не заканчивается!
Следующие два дня он безвылазно провел в секретариате правительства, решая все вопросы подряд, отвечая на всю пришедшую к тому времени почту, принимая всех, кто просил об аудиенции, доделывая то, что не успел сделать вовремя. Вдруг, ни с того, ни с сего пожелав просмотреть все правительственные счета, он просидел за этим всю ночь до утра, понимая, что год подходит к концу и счета нужно закрыть и отправить в министерство в Лиссабон. Год оказался удачным для урожая какао, и Сан-Томе выдал на 4200 тонн больше, чем в прошлом году, Принсипи превысил прошлогодние сборы на тонну. Таможенные тарифы, правительственные и муниципальные налоги — все было в плюсе, на этот счет он мог быть спокоен. Ремонтные и строительные работы также велись в соответствии с выделенным на них бюджетом, текущие расходы по сравнению с прошлым годом не увеличились и, в целом, колония существовала на полном самообеспечении. То есть, закупка товаров по импорту тут же оплачивалась, а оставшиеся средства шли в доход и накапливались. Это касалось и отдельных хозяйств, торговых предприятий, и казны в целом, соотношения между ее доходной и расходной частью. Просто история успеха. С другой стороны, если бы было иначе, тогда зачем было бы вообще содержать колонии?
Одним прекрасным утром он заметил, что кипа бумаг исчезла с его стола, пыль была протерта, прием посетителей проводился по расписанию, а за дверью больше никто не толпился. Луиш-Бернарду поднялся к себе наверх, выпил стакан фруктового сока, потом отправился переодеваться, распорядившись прежде, чтобы ему снарядили его гнедую лошадь, на которой он обычно совершал прогулки верхом. Выехав за ворота, он свернул направо, в сторону, противоположную от города, и неспешным аллюром продолжил свой путь по дороге, ведущей вдоль побережья, время от времени несколько рассеянно приветствуя встречавшихся ему на пути редких прохожих. Не очень представляя себе, куда он направляется, Луиш-Бернарду оставался погруженным в собственные мысли, которые возвращали его в Лиссабон, к дружеским вечеринкам, застольным спорам, забавным историям и рассказам, приобретшим со временем широкую известность. Он подумал о Матилде и о том, что Жуан сказал ему о ее новой беременности и о, вроде как, царившей в ее семье супружеской гармонии. Он вспомнил ее во время их двух тайных встреч в отеле «Браганса», вспомнил, как она стонала в его объятиях, как он внимательно прислушивался к каждому звуку с улицы, слыша их настолько отчетливо, что ему казалось, что, он вовсе не здесь, в комнате, а там, снаружи. Воспоминания и глубокие раздумья настолько захватили его, что, вернувшись к действительности, он понял, что уже давно миновал последние дома на окраине города. Теперь он следовал по песчаной дорожке, ведущей прямиком к пляжу Микондо. Луиш-Бернарду слегка пришпорил лошадь, которая перешла на легкий, чуть неровный галоп, отчего казалось, будто она вдруг почему-то испугалась этого пустынного участка дороги. Собираясь дать круг по идущей над городом дороге, чтобы вернуться домой к обеду, он взобрался на пригорок, возвышавшийся над пляжем, и не смог не остановиться, любуясь ослепительным видом, который оттуда открывался. Белый песок, кое-где усеянный упавшими кокосами, кусками от их волокнистой оболочки и длинными пальмовыми листьями, лежавшими по периметру похожего на большую раковину пляжа, простирался вперед и вниз, в тихую пену умиравших в нем волн. Они с шумом бились о берег, но оставались такими же прозрачными, как и впереди, на глубине. С пригорка, на полсотни метров вперед, были прекрасно видны дно, тени подтопленных скал, скользящие под водой неподалеку от берега черепахи, можно было различать цвета рыб, актиний и водорослей. Луиш-Бернарду резко потянул левый повод, перешел на шаг и стал спускаться в сторону пляжа. Спешившись у кокосовой пальмы, он привязал лошадь к дереву и побрел по пустынному пляжу, слыша, как в кокосовой роще щебечут птицы, чье пение перекликалось с шумом волн, бьющихся о мягкий песок.
