Проживая жизни вещей в отсутствие хозяев, он научился расшифровывать и узнавать их самих. Ему удавалось видеть то, что увидели бы они, воображать и чувствовать то же, что в этой обстановке представили и почувствовали бы и они. Никто теперь не знал все вокруг так хорошо, как он. Он видел негров и их молчаливую смиренность, напрягшиеся на пределе возможностей мышцы, их почти детские взгляды, напуганные и одинокие, в которых иногда ему виделся и некий вызов с остатками гордости, спрятанной где-то глубоко-глубоко. Он замечал их улыбки, чистые и открытые, когда кто-то обращался к ним по имени, как человек к человеку. Взгляд Луиша-Бернарду отмечал и белых — «резидентов», чиновников, священников, военных, управляющих, надсмотрщиков и их жен; он видел чопорность и ограниченность этих сеньор, усталость, тщеславие, а также еще живущую в них сопротивляемость внешней среде и волю или уже их полное отсутствие. И еще он видел, понимал и чувствовал знаки присутствия тех, кого здесь уже давно нет — первых, настоящих хозяев островов, от чьего имени все остальные старались поддерживать то, что у них еще оставалось от иллюзий и от надежд в этой бесчеловечной затее под названием Сан-Томе и Принсипи.
Все это он, новичок в этих краях, видел и делал, полностью осознавая суть происходящего, а взор и воля его оставались ясными и свободными от островной лихорадки, позволяя ему прекрасно отдавать себе отчет в том, куда он прибыл, зачем и для чего. В этом удушающем климате, в этой дурманящей тюрьме запахов, посреди того, что в понимании человека и является настоящим адом, его тело реагировало на усталость и суровые условия: оно слабело, пропитывало потом простыни по ночам, а днем вымаливало передышки у палящего солнца и у жары. Однако дух его оставался по-прежнему чутким и бодрым, преданным всему, что осталось позади, и верным забросившей его сюда миссии. В противном случае ничто не имело бы смысла.
Однако случился однажды и день, и час, когда Луиш-Бернарду споткнулся о предложенные ему судьбой обстоятельства. В конце концов, никто не сделан из железа, включая губернаторов. Это случилось во время посещения плантаций Нова Эшперанса, принадлежащих вдове Марии-Аугуште да-Триндаде, которая оказала ему — или он оказал ей? — честь открыть бал-представление нового губернатора португальской колонии Сан-Томе. Нова Эшперанса располагалась неподалеку от селения Триндаде, которое он проезжал утром накануне, после довольно рискованного и напряженного визита на плантации Риу д’Оуру. Он остановился на обед в районе полудня, когда жара и солнце были в самом зените, будучи в дурном настроении, готовый взорваться при малейшем выпаде в свой адрес. У него не было никакого желания посещать постройки или фазенды, слушать рассказы о новых посевах или о сборе урожая, жалобы на мировые цены, а также на леность работников и нынешнюю дороговизну рабочей силы. Однако вместо того, чтобы вывалить на Луиша-Бернарду все это, вдова приняла его как доброго старого друга.
Она сразу же отвела его на кухню своего дома, подала ему холодный лимонад, чтобы снять дорожную усталость, и показала ему стоявшее на огне жаркое из курицы и сладкого перца, блюдо, приготовлением которого, судя по всему, она же сама и руководила. Мария-Аугушта представила ему управляющего плантациями, сеньора Албану, пятидесятилетнего мужчину, с желтоватым, вероятно, от перенесенной малярии лицом. Он был субъектом довольно мрачным и неприветливым, говорил мало, и во взгляде его сквозило недоверие. Хозяйка сказала, что унаследовала его от своего отца. Тот нанял его надсмотрщиком как раз, когда Мария-Аугушта вышла замуж за офицера из местного гарнизона, командированного сюда из Ламегу, на севере Португалии. Албану служил верой и правдой отцу все последние шесть лет его жизни. Мать, у которой Мария-Аугушта была единственной дочерью, умерла значительно раньше, когда ей было всего три года, и в Албану она всегда видела кого-то вроде старшего брата. Он водил ее каждое утро в школу в поселке Триндаде, потом встречал, стоя в тени дерева с двумя лошадьми, защищал ее от вспышек отцовского гнева и наряжал вместе с ней молодое деревце, которое они ставили раз в году посреди двора, чтобы хоть как-то в этих далеких тропиках обозначить наступавшее Рождество. Сеньор Албану, слушавший все это молча, сидя за столом с тарелкой супа, был потом ее свидетелем на свадьбе, а позже ее главной опорой в жизни, когда лейтенант Матуш скончался. Его смерть наступила после тяжелой агонии на фоне лихорадки, после шести лет замужества и жизни на плантациях; муж ее (она тяжело вздохнула) не оставил ничего, что могло бы стать его продолжением — ни детей, ни состояния, ни достойной пенсии, ни домика где-нибудь в Португалии — хотя бы для того, чтобы, после смерти всех близких, вернуться туда, откуда давным-давно уехали и ее предки. Решившись однажды поехать в Португалию и проехав сначала обычным для всякого знакомящегося со страной маршрутом, она съездила-таки на север, в Ламегу, напрасно проискав там хоть какие-то следы родословной своего покойного мужа. Потом она посетила Лиссабон и Каштелу Бранку в поисках собственных дальних родственников. Они встретили ее, как какого-то экзотического зверька из далекой Африки, и она спешно вернулась к себе на Нова Эшперанса, где у нее было единственное близкое ей живое создание, которое она знала с детства, где ей было знакомо пение каждой птицы и где, к огромному удивлению Луиша-Бернарду, она знала по имени каждого работавшего на нее черного батрака. Все, что принадлежало ей, было рядом, и не стоило искать другой мир, потому что его попросту не существует. Хотя, как ему также удалось позже выяснить, несмотря на внешние признаки, Мария-Аугушта не жила оторванной от этого мира: она выписывала журналы на португальском и французском, языке, который она выучила в детстве с француженкой, женой тогдашнего губернатора, заказывала многочисленные литературные новинки из лиссабонских книжных магазинов, читала Э́су, Антеру[43], Камилу[44], Виктора Гюго, Мольера и даже Сервантеса. Дамы из местного общества ее ненавидели и постоянно плели вокруг нее интриги, но никто из них так и не дождался от Марии-Аугушты капитуляции.
За столом она была даже слишком оживлена и говорлива. Луиш-Бернарду, мысленно представив ее в лиссабонском обществе, пришел к заключению, что там такое поведение для дамы все-таки было бы неуместным. Физически, она несколько излишне «выставляла себя», что контрастировало с ее положением и вдовьим статусом женщины лет тридцати семи — тридцати восьми, по его расчетам. Она была высокого роста, с полной, выступающей вперед грудью. В ее глубоком декольте периодически появлялся и снова исчезал медальон с портретом, вероятно, ее покойного мужа. В разговоре она и сама то выуживала его оттуда каким-то рассеянным жестом, то снова погружала внутрь. Черные длинные волосы были собраны на голове полукруглым черепашьим гребнем, оставляя по обе стороны лица два длинных, слегка небрежных локона. Жесты ее в разговоре за едой были не слишком сдержанными, что свойственно женщинам с устоявшейся репутацией в обществе, а платье из белого хлопка — длинное, до пят, в красных розах, с легким, грубоватым квадратным вырезом, идущим от плеч вниз к груди, вызвало бы, наверное, улыбку у лиссабонских модниц. Лицо ее, сильно загорелое, что в то время было немодно, было довольно простым, с грубоватыми чертами, но вполне приятным, глаза черными. Мария-Аугушта не была той дамой, с которой лиссабонскому кавалеру Луишу-Бернарду захотелось бы прогуляться бы по центральной столичной улице или стать завсегдатаем ее салона. Но здесь, вдали от общепринятых норм, ее фигура, манеры и разговор воспринимались им как приятное развлечение. Она создавала вокруг себя атмосферу чего-то хорошо знакомого и расслабляющего, как отошедшая от дел прима, которую вы навещаете в ее провинциальном поместье, как олицетворение чего-то благоприятного, первозданного и сулящего легкое отдохновение.
