Прямое послание Луиша-Бернарду министру завершалось заключением о том, что коль скоро все основывается на применении постановления, касающегося договорных условий труда на вырубках и поскольку это является сферой ответственности главного попечителя, то именно на него правительство и должно возложить ответственность за эффективное исполнение закона. Если же это сделано не будет, продолжал он, тогда губернатор один не сможет осуществить возложенную на него миссию.

Доклад вышел большим, и поэтому его следовало отправить не по телеграфу, а пароходом. Конечно, прежде чем он окажется в руках Айреша де-Орнельяша, пройдет значительно больше времени, но Луиш-Бернарду понимал, что это неудобство компенсируется тем, что новому министру сразу же станут понятными его правила игры. Луиш-Бернарду был здесь не по собственной прихоти, а из интересов служения стране, не для того, чтобы поменять свои взгляды на ведение колониального хозяйства, которое считал несостоятельным, ни ради того, чтобы смириться с существующей ситуацией и избежать возможных конфликтов. Его целью было как раз покончить с тем, что он полагал недопустимым. И, если бы у правительства было на этот счет другое мнение, очевидно, что на этот пост назначили бы не его, а того, кому это полагалось по праву занятия очередной вакантной должности. С другой стороны, если правительство не окажет ему должной поддержки, в первую очередь, в выдаче соответствующих инструкций главному попечителю, тогда он как губернатор не будет считать себя обязанным доводить свою миссию до конца. Луиш-Бернарду знал, что тональность его доклада для лица, стоящего выше него по иерархической лестнице, балансировала на грани дозволенного. Со стороны это выглядело почти так, будто он говорил: «Таковы мои условия. Если вы согласны, хорошо. Если нет, будьте добры сообщить мне об этом». Иначе, был ли вообще смысл оставаться здесь? Для чего тогда они нашли его, если не для того, чтобы изменить ситуацию? Любой полковник или свободный генерал, любой колониальный чиновник, мечтающий продвинуться в своей карьере, справился бы с этими обязанностями с гораздо большей пользой для всех или почти для всех…

В прибывшей из Лиссабона почте была вырезка одной статьи из О Século, которая была перепечаткой публикации в ливерпульском номере газеты Evening Standard, где некий полковник Дж. А. Уайли рассуждал о положении негров на лесных вырубках Сан-Томе и Принсипи. В лиссабонском министерстве Луиш-Бернарду уже слышал об этом полковнике, уволившемся в запас после службы в Индии, которому Форин-офис оплатил «исследовательскую поездку» на Сан-Томе, возлагая на это путешествие и на соответствующие инвестиции большие надежды. Но, как довольно часто, а то и всегда, бывает, когда путают информацию и проплаченную пропаганду, результаты поездки полковника материализовались в текст, который был жалким и бесполезным. Так, уважаемый Дж. А. Уайли был твердо убежден в том, что «черный обитатель Анголы является по своей природе абсолютным животным: у него нет ни домашнего очага, ни семьи. Он подобен макаке, которую перевели в зоопарк, с той только разницей, что подобные места содержания животных, как правило, располагаются в странах, чей климат смертелен для обезьяньего существования». Луиш-Бернарду читал это и не понимал, смеяться ему или же, наоборот, обеспокоиться таким поворотом политической стратегии. «Кем бы ни был тот, кто накачивал этого англичанина джин-тоником на верандах управляющих плантаций, — подумал он про себя, — в любом случае, он сослужил плохую службу Португалии». Его либеральный, но скептически настроенный ум не раз припоминал фразу, сказанную ему на прощание управляющим Порту Алегре, первой посещенной им плантации: мир был сотворен Богом, а не людьми. Именно он создал богатых и бедных, черных и белых, и некоторые вещи изменить человеку не под силу. И, действительно, что-то в жизни нельзя изменить никогда. Однако так же верно и то, как заявил его кумир Виктор Гюго на парламентском заседании, что «несчастливые будут всегда, но можно попробовать сделать так, чтобы не было несчастных».

Луиш-Бернарду осознавал, что до него никто из губернаторов не брался за работу с таким рвением и настойчивостью. В первые два месяца пребывания на Сан-Томе его редко видели в кабинете правительственного дворца. С другой стороны, весь остров был изучен им вдоль и поперек в неустанном марафоне по вырубкам, деревням и соединяющим их дорогам. Он прекрасно понимал, что никто до него — ни один чиновник, ни один путешественник, оказавшийся здесь проездом, не смог познакомиться настолько оперативно и подробно с этим затерявшимся в Атлантике куском тропической сельвы. Первое, что двигало им, было любопытство, а также убежденность в том, что именно такое начало его миссии является наиболее адекватным. Потом его уже охватило нечто вроде упрямства, настойчивости или даже тщеславного желания быть в состоянии, в любом разговоре о той или иной вырубке или горной вершине сказать, что он там побывал и прекрасно знает, о чем идет речь. Многие могли утверждать, что хорошо знают остров, но мало кто из них — если кто-либо вообще — мог теперь говорить, что знает его так же хорошо, как сам губернатор. Данное качество стало его главным политическим козырем. И то, что он добился этого всего через два месяца после прибытия, было во всех отношениях значительным достижением.

Хотя к концу второго месяца и пейзаж, и вся атмосфера стали для него уныло знакомыми и почти всегда одинаковыми, Луиш-Бернарду по-прежнему не переставал удивляться некоторым выдающимся постройкам на острове, прежде всего, Большим домам — особнякам владельцев плантаций. Его всегда впечатляла их архитектура — длинные прямые линии, безупречно белые стены, черепичные крыши, как в португальских деревнях, собиравшие с крыш воду латунные водостоки, выстланные деревянными досками полы, тяжелые, из темных сортов дерева двери, состарившиеся под слоем лака и времени. Он думал, сколько же рейсов из Европы нужно было совершить, чтобы привезти сюда то, что никогда не производилось на острове. Например, круглые фарфоровые ручки на дверях, посудные сервизы в буфете и в столовой, фирменные кровати, на которых ему приходилось спать, кувшины для умывания в спальнях, распятия и картины с изображениями святых или с какими-то отстраненными, абсурдными пейзажами, металлические кастрюли на кухнях, зеркала в залах, диваны, обитые бархатом или уже состарившейся кожей, свисающие с потолка люстры, китайские вазы. Среди многого прочего, им были здесь также обнаружены индийская резная мебель из черного дерева, два рояля, на которые он однажды неожиданно для себя наткнулся в гостиных, и даже граммофон, что доказывало, что он не единственный на острове его обладатель. Там, где управляющие плантаций не являлись их владельцами (как во всех самых крупных хозяйствах), Большие дома оставались необитаемыми почти весь год, до лета, когда начинался сухой сезон «гравана». Управляющие, вместе с семьями, жили в доме рядом с главным, во втором по размеру особняке на вырубках. Но когда приезжал Луиш-Бернарду, они «распечатывали» на один день хозяйский дом — его столовую и гостиную, а также гостевую спальню на верхнем этаже, если он оставался на ночь. В некоторых из домов сохранялись признаки сезонного присутствия хозяев во время их последнего отпуска на плантациях — старые журналы, оставленные в гостиной, визитки с именем хозяина и названием плантаций на письменном столе в кабинете, убранные в буфет бутылки порто и коньяка, детские игрушки, оставленные в комнате наверху, льняные или хлопковые рубашки, мужской костюм, висящий на вешалке в спальне. По ночам, перед тем, как заснуть, Луиш-Бернарду часто представлял себе хозяев, думая, какими они могли быть, эти люди, эта семья. Как они проводили здесь свой отпуск, как часто они сюда приезжали — каждый год, каждые два или три года, как они себя здесь ощущали, вдали от дома в течение трех месяцев, просыпаясь от громких голосов на утреннем построении, засыпая под доносящиеся из леса звуки. Как они боролись со скукой, с жарой, с этими медленно текущими, как песок в часах, монотонными днями. Наверное, они выезжали прогуляться верхом, обследуя лесные окрестности, слушали птиц, купались в холодных водопадах, спускались вниз, к океану, плавали среди черепах и барракуд в теплой прибрежной воде, уединялись со своими мыслями вечерами на веранде, вдыхая дымок от печных труб в соседней с ними деревне и чувствуя легкое головокружение от запаха керосина в лампе, в огне которой гибли мелкие ночные насекомые. Возможно ли, что иногда они задумывались и о той армии теней, что спала в ту ночь в своей деревушке, чтобы завтра с утра отправиться строем на плантации, где снова, от зари до зари, им придется срывать эти волшебные плоды какао? Ведь именно они обеспечат их лиссабонским хозяевам образование, особняки, клуб для папы и платья из Парижа для мамы, английских «мисс», поездки в испанскую Севилью или во Францию, сезонную ложу в «Сан-Карлуше», лошадей в клубе Jockey и только что заказанный папенькой в салоне на площади Рештаурадореш новенький авто.