Это и вправду был исключительно мужской обед. За те несколько часов, которые он провел в Вила-Висоза, Луиш-Бернарду так и не узнал, была ли там королева Дона Амелия: дело в том, что она проживала отдельно, в Лиссабоне и Синтре, вместе с доверенными дамами — своими подругами и французскими кузинами, которые приезжали навещать ее и которым она жаловалась, что у нее с мужем «уже прошел этап раздельных спален и настало время раздельных дворцов».

Четырнадцать присутствовавших за обедом мужчин были посажены по обе стороны огромного стола, за которым легко уместились бы и с полсотни человек. Король сел в центре и подал знак Луишу-Бернарду, чтобы тот сел с противоположной от него стороны. У каждого места было меню, и все принялись с интересом изучать его. Дон Карлуш был известен тем, что придавал этим меню огромное значение Иногда даже, здесь, в Вила-Висоза или на борту королевской яхты «Амелия», король составлял их собственной рукой, присовокупляя к ним также и свой собственный авторский рисунок. В тот день шеф-повар Вила-Висоза предлагал уважаемым господам, собравшимся на верхнем этаже, следующее:

После того, как подали горячий суп из протертых помидоров и белое вино Vidigueira, охотники стряхнули с себя оцепенение, и разговор стал более оживленным. Луиш-Бернарду не мог не заметить, как осторожно обходилась тема, которую кто-то походя назвал «мелкой португальской политикой». Вместо этого разговор начался с обсуждения утренней охоты, после чего перешли к внутригородским историям. Падре Бруно, как рассказывали, подозревался в том, что обрюхатил еще одну прихожанку. Если верить местным слухам, это была уже вторая, меньше чем за год. Однако большинство за столом считали, что история эта — ничто иное, как сплетни, которые распускаются святошами из Церкви Непорочного Зачатия. Последние решили, и совершенно справедливо, что раз симпатичный падре Бруно не может, по крайней мере, сразу — принадлежать каждой из них, преданных местной церкви и обеспокоенных благополучием прошедших через нее священников, то пусть он отныне, как «res publica» достанется им всем вместе, и никому в отдельности. А еще, говорят, на днях случилась перепалка между цыганом и торговцем с площади, закончившаяся стрельбой, беготней и большим переполохом, длившимся все утро. Слава богу, что никого не убили и не ранили. Полиция схватила цыгана и привела его к судье. Тот вынес соломоново решение — послал за торговцем и посадил обоих в местную тюрьму. А торговец-то тот оказался постоянным поставщиком Дворца, куда регулярно привозил сливы из Э́лваша. Король их так любит, что не преминул и сам высказаться по этому поводу, то ли в шутку, а то ли всерьез: «Надеюсь, уважаемый господин судья отдает себе отчет в том, чем может грозить долгое пребывание этого человека в тюрьме!»

За красным вином разговор стал более серьезным и поднялся до уровня обсуждения положения дел в мире и всего, что от него можно ожидать. Кто-то упомянул тревожные новости, поступающие из Санкт-Петербурга. Там, похоже, свершилась настоящая революция. Контроль над ситуацией оказался потерянным, анархисты совершили ряд покушений, «Потемкин», самый главный крейсер императорского военного флота, развернул свои орудия против царской власти. Условия, при которых Россия согласилась на капитуляцию перед Японией, ставшей неизбежной после сокрушительного Цусимского сражения, в котором погибло тридцать четыре из тридцати семи кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, вызывали всеобщую подавленность и негодование. Японии достались Порт-Артур, остров Сахалин, Корея и часть Маньчжурии. Впервые азиатская страна побила на море западное государство, размеры поражения были огромными, поскольку теперь Япония становилась крупнейшей морской державой во всем Тихоокеанском регионе: Россия просто-напросто исчезла с театра военных действий, две ее эскадры были буквально раздавлены — одна, даже не вступив в бой, другая была разбита после одного-единственного сражения.

Англия, оставаясь верной базовому принципу своего Адмиралтейства — всегда превосходить, минимум вдвое, военно-морские силы своего прямого противника — потихоньку покидала Ближний Восток, чтобы противостоять тому, что многие уже называли растущей угрозой со стороны Германии. Японской военно-морской мощи, теоретически, могли сопротивляться только-только начинавшие набирать силы Соединенные Штаты, чей президент Теодор Рузвельт, пока тщетно, но все же пытался не позволить стратегическому паритету межу Россией и Японией накрениться в одну или в другую сторону.

— И все это, — воскликнул Дон Карлуш, — из-за глупости и спеси этого кретина адмирала Рождественского!

— Говорят, что он, — добавил граф де-Сабугоза, — даже не обговорил со своими офицерами порядок ведения сражения. Что в самый разгар битвы корабли не получили ни одного распоряжения адмирала, оказавшись брошенными на произвол судьбы!

— Знавал я его, когда он был военно-морским атташе в Лондоне, — продолжил Дон Карлуш. — Это был довольно несимпатичный тип, слишком высокого мнения о себе, ходил эдаким павлином, будто зал Букингемского дворца был капитанским мостиком его крейсера. Помню, как Эдуард тогда мне сказал: «Коли весь Императорский флот состоит из таких веников с нацепленными на них медальками, я не удивлюсь, если у царя скоро начнутся неприятности!»

Потом разговор свернул в сторону Северной Африки, где все, казалось, перемешалось с тех пор, как кайзер Вильгельм II посетил с визитом Марокко, произнеся там ряд пламенных речей, подвергнув сомнению французский протекторат и сами основы «сердечного соглашения», достигнутого между Парижем и Лондоном. Кайзер волновал всех: то, что он хотел урвать себе кусок от Африки, было очевидным. Но больше всего беспокоило то, что он хотел чего-то, причем чего-то грандиозного и от Европы тоже. Здесь, в этом небольшом городке Вила-Висоза в Алентежу, когда разговор заходил о кайзере, тон беседы сразу же становился подчеркнуто серьезным: бокалы с вином подносились ко рту медленнее, что уже само по себе было признаком озабоченности, а кивки головами явно становились все более единодушными. Кайзер был угрозой, еще одной угрозой для мира, хотя отсюда все еще казался погруженным в вечную благодать.

Луиш-Бернарду ограничился парой не слишком спорных замечаний, чего было достаточно, чтобы показать, что он следит за обсуждаемыми темами внимательно и со знанием дела, однако далек от желания подвергнуть сомнению авторитетность высказываемых здесь суждений. Он чувствовал себя вполне комфортно, был в мире с самим собой и в гармонии с окружающей его обстановкой. Разговор шел о великих мира сего, и он принимал в нем участие, сидя напротив короля. Луиш-Бернарду не пропускал ни единого слова, но делал это, будучи расслабленным; взгляд его время от времени блуждал по восхитительным панно из азулежу[8] или по обшитому кедровым деревом потолку, украшавшему этот прекрасный обеденный зал. Иметь привилегию здесь обедать — уже одно это оправдывало любые неудобства, связанные с поездкой, тем более, как отметил сам Дон Карлуш, обеды здесь, действительно были восхитительные. Король как личность казался ему теперь совсем другим, в отличие от того, каким его выставляла республиканская пропаганда: было более, чем очевидно, что король являлся человеком с уровнем культуры значительно выше среднего, что он был хорошо информирован и заинтересован в происходящем вокруг — начиная с городских новостей, заканчивая событиями на Ближнем Востоке. Он явно имел собственный и твердый взгляд на вещи, не навязывал никому никакой интеллектуальной субординации, однако в общей атмосфере за столом ощущалось вполне естественное уважение к нему со стороны окружающих.