Почему бы не взять домой — на всякий случай? Пригодится когда–нибудь…

И пригодился.

Потом, правда — через полтора года.

А тогда по курсу впервые прошел шепоток, и Маньяк, еще не проникнувшись идеей собственной исключительностью и, не познав себя, принципиального отличия своего эго от нивелирванного сознания серых мышей, не поняв, наконец, что маньячество не унижает его, а наоборот, уже всерьез подумывал использовать находку сразу же на ближайшем семенаре по спецкурсу.

Однако пересчет количества патронов в обойме с последующим делением его на общее количество однокурсников и однокурсниц давал такую ничтожно малую дробь, что он оставил эту мысль…

А, кроме того, как он понял позже, среди одно–курсников и однокурсниц не было ни одного, достойного быть убитым его рукой.

Ящерицы.

Мыши серые.

Короче — не Юлии Цезари. Так, плебс. Завсегдатаи бескровных гладиаторских боев в грязных блоках общаги на несвежих простынях с разляпистыми казенными печатями.

«Не пугайтесь этого слова, жестокости–не больше, чем в футболе, насилия — меньше, чем в хоккее…»

И почему с утра такая сильная эрекция? Кровь так и пульсирует, чувствуется, как приливает туда, вниз, все сильней и сильней…

Физиология?

Или потому… потому, что вспомнил, как это все вчера происходило?

Но, по любому — очень приятно. Плохо только, что от одной мысли об этом можешь кончить раньше, чем хочется…

Да, вчера он (Маньяк) долго стоял, дожидаясь своего Гая Юлия.

Почему именно этого, почему его, а ни какого– нибудь другого?

Сам не знал. Просто тогда, зимой, во время тоскливой предсессионной зубрежки латинских выражений, вернувшись из ванны с расстегнутым еще замком– молнией, включил телевизор — ага, «Час пик», знакомый образ.

Видимо, просто наложилось друг на друга: мысли о Марке Юнии и Гае Юлии на посещение ванны, а передача — на то и на другое, наложилось, значит, и все это само собой выкристаллизовало решение: он. Подходит. То есть то, что надо. Конечно, не Цезарь, но масс–медиа, как говорят — тоже какая–то там власть, третья или четвертая, а, если вдуматься — первая…

«Час пик»… «Пика» по блатной фене–нож. «Время ножей», что ли?

Идея долго зрела подспудно, в вонючей теплоте подсознания — как, наверное, медленно вызревает змеиное яйцо; покуда не вылупилась наружу, высидив положенный инкубационный срок, покуда не отлежалась полооженное природой, свернувшись холодным склизким клубком, а потом вылезла на поверхность, заслонив собой все…

Маньяк.

Вы — «нормальные», то есть — как все, ваша мания — работать «на публику», а у него другая мания — собственное эго.

Что — хотите сказать, хуже?

Ничуть.

Долго выслеживал, где же он живет, специально ездил на старенькой «тройке» к Останкино, прикидывал, сколько времени занимает у него дорога от телецентра до дома, высчитывал шансы, просчитывая возможные варианты, предполагаемые пути к бегству.

Сперва воспринимал эти поездки как игру, что–то вроде детской военно–патриотической «Зарницы», пока в тот самый день, вчера вечером то есть, не увидел его, подъезжающего на машине к дому, и давешняя змея уже сладко шептала на ухо: давай, давай, вот он, вот твой Цезарь, тебе надо только снять с предохранителя, и…

И это у него получилось — с пугающей легкостью получилось!..

«Aut Caesar, aut nihili»

«Случилось стра–ашное… кровь проли–ил…»

Страшное?

Ничуть: наоборот — приятное!

Все, все, все, хватит об этом.

Посмотрел на часы, от нечего делать включил телевизор.

Черный фон, портрет, комментарий к фону и портрету — убит, мол.

Ясно, кому–кому, а ему это известно, наверное, лучше, чем другим.

М–да.

Течение мысли вялое, какие–то незначительные воспоминания–детали проплывают на поверхности, неприятные такие, тонкие, ломкие, переливчатые, как радужная бензиновая пленка по Москве–реке: вот, вспомнилось, что рукоятка пистолета была мокрой от пота, в туфли через верх набрался снег, носки промокли насквозь…

Интересно, а в Москве–реке могут водиться какие– нибудь аспиды доисторические, ихтиозавры, змеи морские, чудища лох–несские?..

Радужные пленки воспоминаний и ассоциаций поплыли дальше, по течению, растворились в мозгу.

Стоп!

А для чего он все это задумал?

Задумал и — сделал?

Для чего?

Взял сигарету, закурил, пожевал фильтр, сплюнул на пол.

А действительно — для чего же?

Затушил окурок, выключил телевизор — на сегодня это все новости, больше, как он понял, уже не будет.

Для кого?

Ясно — для себя: где–то в самом сокровенном закутке мозга есть комната, шикарная такая комната, запретная для всех, и сидит там, свернувшись клубком, это самое эго, и, чтобы поддерживать его, он должен периодически носить в комнату что–нибудь такое… Кормежку, как носят питонам живых кроликов.

Для кого — ясно.

А для чего?

Стоп, стоп…

Что сделал?

Убил.

Правильно, а кого?

Если без персоналиев — то просто всем известного человека.

Своего Цезаря.

Ага, все правильно… А для чего?

Потому что это принесло ему удовлетворение. Это… и это тоже.

Большинство убийств, наверное, происходит только потому, что они приносят самому убийце удовлетворение, каким бы оно ни было.

«Сатисфакашен», удовлетворение — хорошее слово. Название композиции «Роллинг Стоунз». И «фак» есть, и… Хорошее было слово, пока в телерекламе под эту песню не стали «Сникерс» крутить.

Интересно — а Марку Юнию Бруту убийство Цезаря тоже принесло… Ну такое же удовлетворение, как и тебе? Наверное, когда они с заговорщиками забаррикадировались на Капитолии, чтобы вновь провозгласить Республику, он тихонько отошел куда–нибудь за дорическую колонну, распахнул тогу, и…

Такой вот банк «Империал».

Да, дорогой, ты — маньяк, Маньяк, оставайся им и впредь. Но об убийстве Брутом Цезаря Рим узнал сразз же, а об убийстве этого…

Хорошо бы убивать известных людей где–нибудь в Колизее, при большом стечении народа, как убили какого–то там, кажется, Домициана. Впрочем, современные масс–медиа дает аудиторию куда большую, чем все древнеримские амфитеатры, вместе взятые.

А значит…

Не надо закрываться на все замки, не надо придвигать тяжелый шкаф к двери, главное — не надо бояться! Нет никаких змей, не водятся кобры и эфы в Москве, тут только черви на кладбищах да глисты в канализации…

И вообще: всех этих жутких пресмыкающихся выдумали биологи да хичкоки.

Тогда — к чему бояться?

Зачем тогда выслеживал, зачем стрелял? Брутом захотел стать, ну, «паблисити» себе сделать? Все правильно, это принесло тебе удовлетворение, удовлетворение твоему эго.

Скормил кролика.

А теперь остановка за немногим — чтобы об этом узнали все.

Ай–ай–ай!

Как непоследовательно!

Вновь — «на публику», как те, которые… ну, сфые мыши?

Удручающая схожесть волосков на одном месте?

«Норма»?

«Как все»?

Курительная?

Разговоры?

Бляди?

Акты?

Плевать на дефиниции. Главное то, что в конечном итоге тебе это принесет удовлетворение. Тебе, твоему священному эго.

А отсюда — совершенно логический шаг: пойти и сдаться.

Иначе никто не узнает, что это ты. В прокуратуру, в милицию, в ФСК, к черту, к дьяволу — иначе какой смысл было делать это?

Он медлил: легко сказать самому себе — «идти и сдаться». Легко представить себе это, но ведь представление всегда умозрительно!

Ну, придет, заявит, запишут его показания, побеседуют, обрадуются, наверное, что сам пришел, что меньше теперь у них головной боли, чаем угостят, печенье поставят, а потом…

Может быть, будут бить, может быть, распилят тупой пилой на части, может быть, скормят змеям в зоопарке, может быть…

Страх перед физической болью, и опять, хоть тысячу раз себя переубеждай — точно целый клубок гадких, холодных пресмыкающихся: кажется, Клеопатра покончила жизнь самоубийством, дав укусить себя змее фу какая гадость она же скользкая холодная ползет по твоему нежному животу все ниже и ниже щекочет судорога еще одна кожа покрывается мелкими пупырышками а она все ниже опускается ползет жало обнажает…